Внучка берендеева. Второй семестр (СИ) - Демина Карина

— Раскаиваешься? — осведомился Архип Полуэктович, подушечку подо мной поправляя.

Я ж не на него глядела.

На руки свои.

Лежать поверх одеяла расшитого.

Не в повязках. Не в ранах. Целы-целехоньки. Белые токмо, да ногти синевою отливають. Но я б на них вечность любовалася. И что с того, что пальцы в мозолях? Что ни колец на них, ни перстней? Затое целые! Все счастье!

— Раскаиваешься, — Архип Полуэктович стульчик подвинул. — Да целая ты, целая… успели. Между прочим, некроменты на тебя, Зославушка, дюже обижаются. Почто их тварь порушила?

— Я?

Обижаются, значит?!

Тварь порушила?

Так как не я б эту тварь порушила, ихняя зверюга нас бы с Евстигнеем… небось, конечне, некроментам нас не жаль, да я себе чужой тварюки дорожей.

— Это ж не просто умертвие, — продолжил Архип Полуэктович, подбородочек подперши. — Это исторический экземпляр. Жемчужина, можно сказать, коллекции. На остове пещерного медведя сделанная.

— Издох? — с надеждою спросила я, когда сумела языком ворочать. Ох ты, а язык тож болел, что намозоленный. И что ж этакое со мною сталося-то?

— Еще лет триста тому, — с охотою ответил Архип Полуэктович. — А вы, ироды, несчастное создание добили почти… и ладно бы упокоили, как полагается, нет, поиздевались. То силой перекачали, то песком подрали, а под конец и аутодафе устроили.

— Чего?

— Спалили.

Я на потолок поглядела.

Как-то даже совестно сделалося. А и вправду, жила себе тварюка триста лет опосля смерти. Сидела в клетке. И сидела б дальше, когда б не мы с Евстигнеем…

— Евстигней…

— Живой и почти целый. Швы вот разошлися… но ничего, наново их залатали. Целительницы теперь вокруг него хороводятся…

А он, небось, и радый.

Глазищами зыркает. Вздыхае и стогнеть жалостливо, зная, что жалость сердце девичье стрелою пробивает.

— А я…

Потолок куполом выгибается, с лепниною да не расписною, беленый, как и стена, коврами шелкотканными прикрытая, чтоб, значится, холод внутря не шел. Ковры гладенькие да с узорами хитрыми, никогда таких не видывала.

Цветы?

Не цветы.

Не твари дивные, а будто бы вьются ленты-дороженьки, перекручиваются одна с другой, сходятся и расходятся. И красиво, и дивно.

— А ты у моей хорошей знакомой. Она тебя осмотрит. Заодно и послушает…

От тут дверца скрипнула тихенечко, вежливо так, с пониманием скрипнула, и в комнату вошла Люциана Береславовна.

С подносом.

Я глазоньки и закрыла.

Уж лучше б к целителям отправили, право слово… она ж меня потравит. Вот Божиня свидетельница… аль подушкою. Придавит и поминай, что была такая Зослава, внучка берендеева…

— Не притворяйтесь, это у вас получается отвратительно, — с холодочком произнесла Люциана Береславовна. — А ты, Архип, прояви элементарное воспитание. Поднос, между прочим, тяжелый. А я не обязана…

— Норов у нее дурной, боярское воспитание сказывается, — я услышала, как скрипнул стул под Архипом Полуэктовичем, — зато сердце доброе.

Ох, сумневаюся.

Может, была б я боярское крови, дело иное… а так мне доброты этой не видать, как зайцу своего хвоста.

— Прекрати. Я вовсе не обязана любезничать и вообще не понимаю… Зослава, хватит, открывайте глаза. Ничего страшного с вами не будет. Обыкновенный откат. Использовали силу в сыром виде? Получайте.

Ледяные пальцы сдавили голову.

— Посмотрите вверх… направо, если вы знаете, где право… знаете? Удивительно. Налево… чудесно… сколько пальцев видите…

— Нет у нее сотрясения.

— Конечно, — с холодною улыбкой ответила Люциана Береславовна, — для того, чтобы сотрясение получить, мозг нужен. А здесь он явно отсутствует.

— Люци!

— Повторюсь, я не обязана делать вид, что мне нравится происходящее. Да и сам ты, Архипушка, подумай. Будь у этой парочки хоть капля мозгов, полезли бы они к некромантам? Это что, новая студенческая забава? Что вы пытались доказать? Что не боитесь? Или что сумеете справиться? В другой раз выбирайте жертву по силам…

Она заставила меня задрать голову и мизинцем оттянула веко.

Заглянула в один глаз.

В другой.

— Лежите уже… Божиня, за что мне такое наказание?

— А мне?

— А ты сам куратором быть подписался, — Люциана Береславовна вытерла пальцы. — Между прочим, отдал бы Марьяне, раз уж так хотела… ничего с ней страшного, как и говорила. Дурнота после отката и небольшая шишка. Передай второму недоумку, что ему повезло. Череп у Зославы крепкий. Мозгов, как и предполагала, немного… не голова — кость одна.

Обидно мне стало.

До того обидно, что слезы сами на глаза навернулися. Я ж не виноватая в ее горестях… и никто не виноватый, а она вот злится.

Злость же душу разъедает.

— Пейте, — Люциана Береславовна протянула чашку с темным отваром, от которого терпко пахло травами. Чабрец? Он самый. И еще медуница, которую брали на третий день с роспуску. Окопника малость. Чуть больше и потравится можно.

— Не волнуйтесь, нет у меня причин от вас избавляться. Сами уйдете… или в следующий раз заберетесь туда, откуда вас Архип вытащить не сумеет. А ты не сиди столбом, показывай…

— Что?

— А не знаю, что… плечо выбил? Ребра? Я по физии твоей вижу, что не обошлось. И к Марьяне ты не пойдешь, так что… услуга за услугу.

— Люци…

— Или оба свободны…

— Не здесь же.

Она рученькою на дверь указала:

— Тогда там, но сейчас, Архипушка. Знаю я тебя, поверь. Пока на ногах держишься, к целителям не пойдешь… вот тебе, скажи, чего их бояться?

— А я не боюсь.

Архип Полуэктович поднялся.

Дверь-то они прикрыли, да отворилася она беззвучно. Легонько. Будто кто толкнул, щелочку малую оставивши. Скрозь щелочку оную, может, и не видать ничегошеньки, да только слышно кажное словечко, пусти и говорят они тихо.

— В твои-то годы, Архипушка, уже пора бы разуму набраться… а ты по-прежнему… каждой бочке затычка…

— Кому-то надо.

— Рубашку снимешь или резать?

— Я тебе порежу! Сниму конечно.

— Бестолочь.

— А ты, Люциана, все злишься… дурное это дело.

— Мое. Зато я умертвиям на голову не прыгаю. Возомнил себя наездником. Ты никогда-то в седле толком не умел держаться, а теперь что изменилось?

— Так ведь…

— Простояли твои оболтусы ночь, продержались бы еще пару минут, пока не позвал бы кого… некроманты тоже хороши. Сколько раз им было сказано — упокойте вы эту тварь… одно ребро точно сломано, два — в лучшем случае трещина. Больно?

Я лежу тихенечко-тихенечко, как мыша под веником, дышать и то боюся. А ну как услышат? У меня слух тонок, да и у Архипа Полуэктовича хорош. Дознаются и… и что? Я не вставала.

Дверь не открывала.

Сами они…

А что разговора, так, может статься, вовсе ее не слышала.

— Больно, — молвила Люциана Береславовна, — только ж ты, упрямец этакий, не признаешься. И плечо прокушено. Вот скажи, если б я тебя не поволокла сюда, сколько б ты ходил со своею самопальною повязочкой? Пока не загнило бы? На этом умертвии заразы больше, чем у студиозуса дурных идей.

— Люци…

— Нет, я понимаю, что вы мужчины, герои и все такое… боль терпеть положено, но всему предел быть должен… я не хочу тебя хоронить.

— Вечно ты все преувеличиваешь… да она почти дохлой уже была!

— Она уже давно дохлой была, а ты… злости на вас не хватает! Вот иногда кажется, своими руками бы… что ты, что…

— Поговорили бы вы, — Архип Полуэктович сказал это тихо, я едва расслышала. И так захотелося подняться, подойти поближе, а то вдруг чего взаправду важного и не дослышу? — А то столько лет кругами ходите. Смотреть тошно.

— Не смотри.

— Люци!

— Поговорила бы я, — Люциана Береславовна вздохнула, — если бы могла ответить на его вопросы. А он ведь станет спрашивать. Я же… я… клятвы на крови срока давности не имеют. А потому и сказать ничего не скажу. И все останется, как прежде, только хуже. Он мне больше не верит, и если так, то… к чему себя мучить. Сиди ровно, чистить надо… а ты долго Милке голову морочить будешь?