Рыцарь умер дважды - Звонцова Екатерина

— Не думаю. — Залпом допиваю остывший кофе. — Но у него может быть ко мне дело в свете последних событий. Пойду.

— Почему он сам не зайдет? — Как всегда, Бэби готова осудить каждый поступок Ларсена, вплоть до чиха. — Будто наше заведение какое богомерзкое…

Усмехаюсь, неторопливо вытирая салфеткой губы. У Натаниэля Ларсена немало странностей; это, пожалуй, самая противоречивая натура, какую я встречал. Например, он не видит ничего зазорного в том, чтобы застрелить нарывающегося головореза, но при этом…

— Он говорит, не подобает сану ублажать плоть сладостями. Не обижайся.

— Наверняка он ублажает ее выпивкой, — бормочет она, дуя губы. — Или чем похуже…

— Уважай слуг Господа, Бэби. — Приняв строгий вид, забираю с тарелки оставшийся эклер. — Воздастся.

Ее игривый смех провожает меня до самого выхода. День ясный, но ветреный, холодный для лета. Расплата за вчерашнее тепло — ночь Мистерии была душной. Впечатленные люди, кстати, отсыпаются: с утра я мало кого видел на улицах. Горожан меньше, чем обычно, даже сейчас, хотя часы летят к десяти.

Ларсен выпрямляется, только когда я подхожу, и небрежно сдвигает шляпу повыше. Голубые глаза в сетках красноватых прожилок ловят отблеск солнца.

— Благодарю. — Не здороваясь, он ловко выхватывает у меня эклер и откусывает сразу половину. — Не одобряю дары прихожан, но сейчас вовремя.

Усмехаюсь, качая головой, и прячу руки в карманы.

— Католики бы зачли это в счет индульгенции? Или как это зовут?

— Не порть аппетит.

Не то чтобы у меня не было мысли делиться, но я наивно полагал, что преподобный дождется предложения. Он же как ни в чем не бывало жует пирожное и хмуро щурится куда-то за мое плечо. Мы знакомы достаточно, чтобы я сходу понял: причина его мрачности — далеко не упоминание католиков. Так и оказывается. В два укуса расправившись с эклером, Ларсен бросает:

— Есть дело. Срочное. Едем верхом.

Рубленые полуприказы, — очередной привычный фронтовой след. Подобное не заставило бы меня и с места сдвинуться, но Нэйт, как иногда я зову его, — исключение, просто потому, что такая речь слишком глубоко в него въелась. К тому же…

— У тебя очень плохие новости?

К тому же вопрос излишний: Ларсен так разговаривает, только если что-то действительно случается. Мы спешим на площадь, где оставил коня я и где, скорее всего, ждет Левиафан, его черное чудовище. С моим более-менее умиротворенным настроем можно проститься.

Вскоре мы уже направляемся к предместьям, мимо порта и окраин. Дома становятся все непригляднее, ветер — ощутимее, несет острые запахи речной воды и дыма. Ларсен молчит. Он вспоминает обо мне лишь на диком берегу Фетер.

— Что ты узнал о покойной Бернфилд? Говорил с ее семейством, с семейством жениха?

— Со всеми. Ничего нового. Прекрасные отношения, большая любовь…

— Большая любовь. — Ларсен кашляет в кулак. — Такая большая, что девушка сбежала, едва родители заговорили о браке, а вернулась, истекая кровью?

Вспоминаю бледного кудрявого юношу, Сэмюеля Андерсена. Он нервозно держался в беседе, но я объяснил это потрясением. У Андерсена была и другая причина странно вести себя: мисс Джейн признавалась, что он ревнует ее ко мне после глупого кейкуока. Так что я старался быть лаконичным и корректным, тем более, отец юноши подтвердил: накануне оба ездили смотреть участки для прокладки дорог и ночевали далеко от Оровилла. По всему выходило, что Андерсены вернулись после того, как мисс Джейн умерла.

— Подозреваешь его? Зря.

— Нет, не подозреваю, — с неожиданной резкостью возражает Ларсен. — Просто ты ведь знаешь, я исповедовал ее. И это… было ужасно.

Он поджимает губы; я разглядываю застывшее лицо, гадая, с чем связан приступ угрюмости. Ларсен, в целом, философски относится к смерти, слишком философски даже для духовного лица. Я не побоялся бы назвать его черствым.

— Что она говорила? — все же уточняю. — Из того, что не является тайной исповеди.

— Все является тайной исповеди, — отрезает он. — Вот только мы не католики, чтобы блюсти ее в таких ситуациях.

— Так ты можешь что-то мне рассказать? — От неожиданности осаживаю коня, тот недоуменно замедляется, и я снова его понукаю. — Что-то важное?

— Ничего. — Голос напряженный. — Никого не обвинила, не дала подсказок, хотя я спрашивал напрямую. Сказала лишь, что счастлива и любима, что не хочет, не может сейчас уйти. И еще одна ее фраза меня чем-то зацепила. Не идет из головы, Винс. Никак.

Ларсен прибавляет хода, я тоже. Ветер обдувает лицо, но озноб вряд ли связан с этим.

— Какая?..

Ларсен молчит, что-то заставляет его колебаться. Что?

— Нэйт, — получается грубее, чем я бы хотел. — Прекращай это. Не со мной.

Он выпрямляет спину. Я догоняю его, мы опять едем рядом.

— «Все должно было наладиться, все наконец должно было наладиться».

— Речь о браке. — С трудом скрываю разочарование. — И об отъезде в большой город, к интересной жизни. Андерсены — ньюйоркцы, и…

— Возможно, — сухо отзывается он. — Но сомневаюсь.

— Почему?

— …В контексте того, что я собираюсь тебе показать, сомневаюсь вдвойне. — Будто не слышит.

— Почему сомневаешься?..

Его выцветшие глаза встречаются с моими и принимают колючее выражение.

— Если не сомневаешься ты, расскажи, зачем она сбежала. От Нью-Йорка, от «интересной жизни». — Преподобный вдруг усмехается. — А может, есть идеи, где девушка ночевала три дня подряд, чтобы вернуться домой чистой? Я ведь видел ее, Винс. Платье было почти не испачкано, туфли не стоптаны, в волосах не осталось хвои, чистые ногти. Слуги не переодевали ее, никто ее не трогал, кроме Адамса. Она… явно не жила в лесу. Где тогда?

— Я думал над этим. Говорил с ее друзьями из поместий, но никто не признался, что прятал ее. Слуги тоже молчат.

— Все молчат. И сама она молчала. А теперь…

За оборванными словами — безнадежный взмах руки. Силясь успокоиться, я устремляю взгляд на неугомонные волны. Мисс Джейн обожала на них смотреть, и сейчас они напоминают: в деле об убийстве я не продвинулся ни на шаг, все только запутывается.

— Ты хорошо скрываешь скорбь, — вдруг снова раздается голос Ларсена. — Похвально, но ты винишь себя. — Я устало оборачиваюсь. — Это лишнее: ты делаешь все, что в твоих силах, и у тебя голова на плечах. Я уверен, Господь поможет. Всем нам.

— Спасибо. — Звучит глухо, но получается даже улыбнуться.

Мы знакомы с Лета Беззакония, несколько лет. Бились плечом к плечу, затем он первым отдал за меня голос, когда выбирали шерифа, и это повлияло на многих других. Позже, когда пришел срок общине принять или не принять на постоянной основе пастора, я также одобрил его первым. Не по долгу, просто к тому времени уже безоговорочно признал его духовным наставником и не мог вообразить на этом месте кого-то другого. Так я считаю и сейчас. Парадоксально, что при этом мы ухитряемся дружить, ведь, говорят, подлинная дружба возможна лишь меж равными, остальное сродни ученичеству и поклонению. Но наше равенство иное, не касается вопросов веры. Больше не касается.

Лето Беззакония

Он назвал меня трусом, когда я искал христианского милосердия. Позже я понял: так было верно, ведь помутившее мой рассудок чувство опасно походило на малодушие. Я был в отчаянии, а слово, резкое, как удар в зубы, пробудило меня. Я не уехал зализывать раны, не влез в петлю, не пошел сдаваться, как многие рейнджеры и добровольцы, даже те, в ком я некогда видел кумиров. Я ушел в Лес. Просто в Лес, где поначалу лежал на земле и, как проклятый, сотрясался от рыданий, потом созерцал кости моего мертвого народа, а потом нашел в зимнем доме вождя лук и стрелы с каменными наконечниками. Последний лук племени: большую часть оружия сородичи забрали с собой в могилы или в поглотившую их неизвестность. Из лука я убил Пса, посланного по моим следам, и его кровью нарисовал на лице первые полосы.