Цитадель автарха - Вулф Джин Родман

– Мы не отличаемся ни особой гибкостью, ни умопомрачительной твердостью, – сказал я. – За исключением необычайно хорошей памяти, мы – всего лишь заурядный человек.

– Нет, нет! – Мастер Палаэмон ударил кулаком по столу, снова сверкнули его линзы. – Вы – необычный человек, живущий в заурядную эпоху. Когда вы были малолетним учеником, я колотил вас раз-другой – знаю, вы этого не забыли; но даже тогда я понимал, что вы станете выдающейся личностью, величайшим мастером нашей гильдии. И вы обязательно будете мастером. Даже если вы уничтожите нашу гильдию, мы выберем именно вас!

– Мы же сказали, что намерены реформировать гильдию, а не уничтожить ее. Мы даже не уверены, что вправе это делать. Ты почитаешь нас постольку, поскольку мы заняли высочайший пост в иерархии. Но достался он нам по воле случая, и мы знаем это. То же можно сказать о нашем предшественнике, и перешедшие от него мысли, которых мы и теперь едва касаемся, за редким исключением, не принадлежат к разряду гениальных. Большинство их хозяев – это простые мужчины и женщины, моряки и ремесленники, фермерские жены и распутные девицы. Остальные – эксцентричные посредственные ученые, из тех, над которыми любила потешаться Текла.

– Вы не просто заняли высочайший пост, – возразил мастер Палаэмон, – но воплотили его. Вы и есть государство.

– Нет, это не так. Государством являются все остальные – ты, кастелян, те офицеры за дверью. Мы же – народ. Содружество. – Я и сам не понимал этого, пока не высказал вслух.

Я взял коричневую книгу.

– Мы оставим ее у себя. Она пригодилась мне не меньше, чем твой меч. Сочинителям книг следует вновь оказать всяческую поддержку. В этом наряде нет карманов, но будет только полезно, если во время отъезда нас увидят с книгой в руках.

– Но куда вы ее повезете? – Мастер Палаэмон встрепенулся, наклонив голову, как старый ворон.

– В Обитель Абсолюта. Мы, или Автарх, если угодно, оказались вне досягаемости больше чем на месяц. Нужно выяснить, что происходит на фронте, и, возможно, отправить подкрепление. – Я подумал о Ломере, Никарет и других узниках вестибюля. – У нас найдутся и другие неотложные дела.

Мастер Палаэмон поскреб подбородок.

– Прежде чем вы уедете, Северьян… Автарх, не пожелаете ли осмотреть тюремные камеры – в память о старых временах? Вряд ли те парни снаружи знают о двери, ведущей на западную лестницу.

Этой, по-видимому, самой древней лестницей в башне пользовались реже остальных. В отличие от других, она и сохранилась практически в первоначальном виде. Узкие и крутые ступени вились вокруг центральной колонны, почерневшей от коррозии. Дверь в комнату, где я, будучи Теклой, подвергся пытке на «революционизаторе», оказалась приоткрытой, и, даже не входя внутрь, я разглядел старинные механизмы – устрашающие, но привычные для меня устройства, в отличие от тех мерцающих древних машин, что стояли в замке у Балдандерса.

Спускаясь в подземелье, я возвращался к тому, с чем, казалось бы, распрощался навсегда с тех пор, как отправился в Тракс. Однако металлические коридоры с длинными рядами дверей ничуть не изменились, а заглядывая в крошечные оконца, проделанные в тех дверях, я видел знакомые лица – лица мужчин и женщин, которых я кормил и караулил в бытность мою подмастерьем.

– Вы бледны, Автарх, – сказал мастер Палаэмон. – Чувствую, как дрожит ваша рука. (Я слегка поддерживал его под локоть.)

– Ты же знаешь, что наши воспоминания никогда не увядают, – откликнулся я. – Для нас шатлена Текла по-прежнему сидит в одной из этих камер, а в другой помещен подмастерье Северьян.

– Совсем забыл. Да, это, должно быть, ужасно. А я-то собирался проводить вас к старой камере шатлены, но, похоже, вам лучше не видеть ее.

Я все же настоял, но когда мы пришли на место, там сидел новый клиент, и дверь была заперта. По моей просьбе мастер Палаэмон вызвал дежурного брата, чтобы тот впустил нас внутрь. Некоторое время я стоял и глядел на узкую кровать и маленький столик, потом обратил внимание на клиента, сидевшего на единственном в камере стуле. Его лицо с широко открытыми глазами выражало смесь надежды и удивления. Я спросил, знает ли он меня.

– Нет, экзультант.

– Мы – не экзультант, мы – твои Автарх. За что ты здесь? Он встал, потом упал на колени.

– Я не виновен! Поверьте мне!

– Ладно, – ответил я. – Мы верим тебе. Но ты должен рассказать, в чем тебя обвинили и как ты был осужден.

Визгливым голоском он начал излагать одну из самых сложных и запутанных историй, что мне приходилось слышать. Якобы его свояченица сговорилась против него со своей мамашей. По их словам, он бил свою жену, пренебрегал больной супругой и выкрал у нее некую сумму денег, переданную ей отцом с определенными целями, относительно которых они разошлись во мнениях. Объясняя все это (и многое другое), он попутно хвастался своей смекалкой и клеймил мошеннические выходки, уловки и ложь всех остальных, засадивших его в эту подземную темницу. Он твердил, что золота, о котором шла речь, никогда не существовало, а его теща использовала часть этого золота на подкуп судьи. Он также утверждал, будто не знал о болезни жены, но он пригласил для нее лучших врачей из тех, что мог себе позволить.

Оставив его, я направился в соседнюю камеру, где выслушал очередную историю, а потом – еще и еще, пока не навестил в общей сложности четырнадцать клиентов. Одиннадцать из них с большей или даже меньшей убедительностью, чем в первом случае, доказывали свою невиновность; но я не встретил ни одного, чьи доводы показались бы мне достаточно вескими. Трое признали свою вину (однако один клялся – и думаю, искренне, – что хотя и совершил большинство преступлений, в которых его обвиняли, ему также инкриминировали и несколько таких, которых он не совершал). Двое с горячностью обещали никогда больше не преступать закон и не возвращаться в тюрьму, только бы я освободил их, что я немедленно и сделал. Третьей была женщина, которая похищала детей и заставляла их служить предметами обстановки в комнате, специально предназначенной ею для этих целей. Как-то раз она пригвоздила руки маленькой девочки к крышке письменного столика, приспособив ребенка в качестве подставки для ног. Эта клиентка столь же откровенно сообщила мне, что непременно вернется к своему занятию (или, по ее собственным словам, «развлечению»), поскольку лишь оно пробуждало в ней настоящий интерес. Она не просила об освобождении – только о смягчении условий содержания под стражей. Я был совершенно убежден в ее безумии; однако ни то, как она говорила, ни ее ясные голубые глаза – ничто не выдавало в ней сумасшедшую. К тому же она сказала, что перед судом ее обследовали и признали нормальной. Я прикоснулся к ее челу Новым Когтем, но он остался безучастным, как некогда случилось со старым, когда я пытался направить его силу на помощь Иоленте и Балдандерсу.

Меня не покидает мысль, что сила, проявлявшаяся в обоих Когтях, исходит именно от меня, и потому их теплое, по словам очевидцев, сияние всегда казалось мне холодным. С точки зрения психологии, эта навязчивая идея равнозначна той притягательной пропасти в небе, в которую я боялся упасть во время ночевки в горах. Я отвергаю и боюсь ее, поскольку страстно желаю, чтобы она оказалась правдой; и я чувствую, если бы здесь присутствовал хотя бы отголосок правды, я бы обязательно обнаружил его внутри себя. Но ничего подобного не происходит.

Более того, помимо отсутствия некоего внутреннего резонанса, имеются другие серьезные возражения, и самое важное, убедительное и, очевидно, неизбежное – то, что Коготь, несомненно, вернул Доркас к жизни через несколько десятилетий после ее кончины, но сделал это еще до того, как я знал о его существовании.

Этот аргумент кажется решающим, что, впрочем, не может развеять мои сомнения. А вдруг я все-таки знал? Что вообще означает «знать»? Я предполагал, что находился без сознания, когда Агия подсунула Коготь в мою ташку; но ведь я мог быть просто оглушен. Во всяком случае, многие давно уже считают, что человек и в бессознательном состоянии осознает окружающий мир, внутренне реагируя на речь и музыку. Как иначе объяснить сновидения, возникающие под влиянием внешних шумов? В конце концов, какая доля мозга находится без сознания? Разумеется, не весь мозг, иначе сердце перестало бы биться, а легкие – наполняться воздухом. Память, как правило, имеет химическое происхождение. Все, что я получил от Теклы и от бывшего Автарха, – в сущности, химия; наркотики лишь позволяют сложным соединениям мыслей войти в мой мозг в виде информации. Разве не может быть так, что определенная информация, извлеченная из внешней среды, благодаря некой химической реакции, отпечатывается в нашем мозгу даже тогда, когда электрическая активность, от которой зависит наше сознательное мышление, временно приостанавливается?