Костяной - Провоторов Алексей

У меня была одна надежа выжить: я не успел ничего взять.

Не успели перемолвиться.

Вот от чего Крапива пролегла неводом поперек моей груди. Зачуяла, прежде всех моих собак, прежде меня самого.

Не видел я Белой Катарины прежде, а и не думал, что придет пора свидеться. Странное дело, мнилось мне в ней будто что-то знакомое.

Словно мы доводились друг другу дальними сродственниками.

А здесь ли она уродилась, Катарина, подумалось мне. Или, как я, не этого гнезда птица.

– Вам здесь не место, Князевы люди, – заговорила она. – На моей глубине не вам ходить.

В голосе ее не было ни тепла, ни холода, ни красок.

Я положил ладонь на шею коня. Склонил голову:

– Здравствуй, Белая.

– Здравствуй, Белая, – эхом поддержала меня Марь.

Она редко говорила, больше пела. От голоса ее тянуло пожаром. Лес таких не любит, а существа с медленной холодной кровью навроде Катарины – тем паче.

– Не по своему хотению в гости пожаловали. Заберем, что нам причитается, с тем и отбудем. Не серчай, Белая, а только пустыми не вернемся.

Я поднял руку и показал ей Княжий перстень Ловчего, сидевший поверх перчатки. Круглый прозрачный камень, а в камне том – заговоренная монета, белым туманом залитая, и все движется в тумане оном, шевелится, рассыпает искры…

Я не шевелился.

Белая Катарина завела беседу с Ловчим.

Что же. Говорят, слово преломить что хлеб разделить – сразу после не убивают.

Долго находиться здесь, в самой глубине Леса, ни Ловчие, ни я не могли. Вила безучастно взирала на нас оловянным расплавом глаз. Невольно я задался праздным вопросом, была ли она когда-то человеком. И думает ли она, глядя на нас: были ли мы когда-нибудь такими, как она?

Белой Катарине с трудом давалась человечья речь. Концы волос ее беспрестанно щупали землю, вертелись; потрескивали искры, по отдельным волоскам струился колючий лунный свет. Мне показалось, темнота шевельнулась у нее за спиной. Собаки поджали хвосты и отступили. Даже ярая попятилась.

– Что же, – сказала Белая Катарина. – Раз так, берите.

Иван повернул ко мне холодное лицо.

– Там, – указал он на кромку Леса, – сейчас праздник. Иванов день. Поэтому я повешу тебя здесь.

– Не в моем Лесу, – возразила Белая Катарина. – Здесь тебе никого не вешать, Княжий человек.

– Сама вздернешь?

– Зачем? Этот, – она кивнула в мою сторону, – никого не убивал. И не убьет.

От звуков ее голоса вздрагивали, опадали зеленые листья, низким гулом отдавалось эхо над водой. Кажется, звенело что-то внутри, тоскливо, неизбывно, зовуще.

– Здесь его нет, – кивнула Марь. – Псица моя пустое место зрит.

Тихо стало, тяжело. Что-то они решали про себя, что-то ведали.

– Они правы, я тебя не повешу, – с горечью сказал Иван.

– Раньше это делали так, – молвила Марь раздумчиво.

– Если вы не накажете того, кто убил, я пойду в деревню и затанцую там всех до смерти, – произнесла Белая Катарина голосом ровным, гудящим, как пламя в очаге, как ветер в старом колодце.

Зеленоватый свет плесневой Луны лип к ее волосам, впитывался. Казалось, возле нее лунные лучи дрожат, пытаясь изогнуться. Конь выдыхал пар, хотя в ночи было тепло. Это тревожило.

Я смотрел на кольцо; туман сделался тревожно-розовым.

Догадка, прежде блеклая и смутная, как утопленник подо льдом, проступала четче, обретала форму и цвет.

Крапива зашуршала, косточки ее царапнули мою рубашку.

Гроза далеко, подумалось мне. Гроза далеко, а Катарина – воплощение силы, источник ее – близко.

Зачесались зубы, заныли стреноженные печатями кости. Я уже знал, что сделаю.

Белая Катарина, своему дому хозяйка, меня не боялась: обрядили меня в человека крепко, крепко в меня въелись запахи Посада. Чтобы распознать меня настоящего, надо было расстараться поглядеть через печати.

Прости, звездная сестрица, заря-заряница.

Крапива легла в мою руку, я замахнулся. Колдун качнулся, справедливо полагая, что удар его.

Только Крапива упала на Катарину. Она замешкалась – всего на мгновение, но мне хватило с избытком. Я прыгнул прямо с седла, сшибая Белую наземь.

Руки обожгло, точно я погрузил их в полое пламя.

Катарина повернула голову, открыла рот, и я увидел растущий в недрах глотки синий огонь. Взглядом ударило, как обухом в лицо, Лес вздрогнул, шарахнулись собаки.

…Я впился зубами в ее шею, сразу под челюстью. Слабые, слабые зубы человеческие, но их хватило, чтобы вспороть ослепительно-острую нежную кожу. В рот толкнулась горячая, ледяная, горькая, сладкая, соленая, пряная кровь Катарины. Я торопливо сглатывал, держа добычу.

Катарина билась подо мной, словно крупная рыба, вздрагивала, как вздрагивает женщина в любовной истоме.

Она сумела сбросить Крапиву, но я к тому времени успел достаточно.

Все случилось так скоро, что я не успел ничего обдумать, ничего сообразить.

Да что я – Марь застыла на своем серебряном, и я, пожалуй, впервые видел на лице ее, бесстрастном и холодном, подлинные человеческие чувства.

Изумление. Страх. Неверие.

Наверное, мысли у нас были схожи.

Ума он лишился, что ли?!

Иван отбросил Катарину, точно тряпичную куклу, и мы встретились глазами. Прежде ледяные, сейчас они сверкали ярко, как звездный рой.

Ловчий оказался рядом так быстро, что я едва не опоздал.

Выхватил пистолет, выстрелил – Иван от пули увернулся, а глубину Леса осветил всполох зарницы. Гроза ползла поверху. Щупала землю молниевыми острогами, искала по себе добычи.

Я выдернул второй пистолет, да мал был меж нами зазор. Иван с хрустом заломил мне руку, я не почувствовал боли в пылу борьбы, но он нажал на спуск, в упор. Я отпрянул и вырвался из захвата. Не упал.

Дивно – я не чувствовал раны, не было ее. Видно, заговоренное мной оружие не действовало против меня? Я взглянул на дыру в плаще, силясь понять, как пуля миновала меня, и вытащил нож.

Иван вскинул плеть – хвосты ее скрутились жгутом в единое, будто змеиное тулово. Оно тускло блестело черным зеркалом.

Стеклянное лезвие мое рассекло теплый воздух, тут же полыхнула молния, разрезав тучи; взвыли, встретясь, стекло и зеркало.

Я сжал руки – хрустнули кожаные перчатки. Заношенные перчатки, и плащ мой дыряв. Молниевая бритва скользнула по истертым, патиной покрытым шипам на костяшках.

Два пистолета я носил накрест, а третий запасной – сзади за поясом. Иван не ждал его.

Я мог бы сделать старый фокус: выстрелить себе в руку и перекинуть рану на Ивана, – но так быстро не поспел бы. Так что выстрелил в него в упор, хотя знал, что прямо мне в него не попасть.

Промахнулся – Князевы люди были заговорены от всякой пули, – но пуля тоже была заговорена. Соткнулись две силы, увело пулю, да не совсем. Она не попала Ивану в голову – попала Мари в горло. Та надломилась, дрогнули медные волосы, рыкнули и дернулись в стороны собаки, заржал конь, вскинулся на дыбы, и Марь полетела в листья.

– Ах ты ж!.. – выругался Иван.

Лицо его ушло куда-то, вместо него встала маска злого духа. Из тех, что запечатаны семью печатями – глиняной, травяной, железной, лунной и остальными, что не следует называть в ночи, – и я подумал: а кто такой Иван?..

У меня сохранилось мало веры в удачу.

Однако Иван отчего-то теперь медлил нападать.

Мы кружили друг против друга в блеске сухой грозы, как равные, но с Ловчим что-то делалось. Лицо его дергалось, уходило и возвращалось, пока наконец не утвердилось на своем месте. Плеть сложилась в подобие лезвия, поясок к пояску, тускло отсвечивала кромкой.

– Как твое имя? – спросил вдруг Иван.

Это был настолько странный вопрос, что я не нашелся что ответить.

Я отбил один удар, а второй уже нет. Чужое оружие обрушилось на мое запястье, и я в изумлении уставился на так легко подавшуюся плоть, на срез веток, источавший смолу.