Карнивора (СИ) - Лейпек Дин

А сначала…

Сначала лицо ди Спазы вытягивалось, проницательные зеленые глаза впивались в собеседника, как ядовитые змеи, и он тихо шипел:

— Что-о-о?

— Сказал, чтобы несли к ним с поля всех, — пробормотал несчастный Гузо, которого отправили доложить. — Всех… подряд.

Ди Спаза еще раз сверкнул глазами, но ничего не ответил и стремительно зашагал туда, где в ожидании сражения был развернут шатер медиков. Изнутри неслась ругань Харца:

— Кроликов, значит, тебе жалко?! А людей — нет?

— А если их оставить как есть, то им, конечно, будет от этого куда лучше!

— Мы не можем брать всех! Даже если сделать вид, что ты не угробишь тех, кого возьмешь сам — кто будет помогать мне? Скольких угроблю я, потому что они будут извиваться, как ужи на сковородке, пока ты будешь шинковать своих?

— В чем дело? — грозно спросил ди Спаза, войдя в шатер. Лекари стояли по разные стороны застеленного белым полотном стола, три сестры ордена толпились в дальнем углу, явно не собираясь участвовать в споре.

— Он чокнулся, — Харц ткнул пальцем и добавил: — Вашсветлость.

Ди Спаза перевел взгляд на мага. Тот не отвел глаз — пожалуй, из всего войска только маг и Харц имели наглость спокойно смотреть ди Спазе в глаза. Но Харца граф знал давно. Мага — нет.

— Что происходит? — спросил его ди Спаза.

— Я считаю, что мы должны лечить всех, — ответил тот, по-прежнему глядя ему в глаза. — Не только самых знатных.

— Насколько я слышал, мастер Харц считает это невозможным, — холодно заметил ди Спаза. — И я бы советовал вам не спорить со старшим коллегой.

Он развернулся и собирался выйти — и тут сзади раздалось тихое и злое:

— Стоять.

И ди Спаза замер на месте. Медленно и осторожно обернулся.

Ничего не изменилось — по-прежнему маг стоял у будущего операционного стола, невысокий, с нелепой стрижкой и слишком мягким, почти девичьим лицом. Но его глаза горели голубым огнем — и впервые в жизни ди Спазе стало очень страшно.

— Я. Буду. Решать, — отчеканил маг. — Потому что ни один из вас мне не ровня. И потому что я могу. Сделать. Вот так, — и он внезапно сжал кулаки.

А ди Спаза понял, что умирает. Это было совершенно ясно, как морозное зимнее небо, такое же чистое, как глаза мага, который его убивал…

— …И никто из вас не сможет мне помешать, — мягко закончил маг, раскрывая ладони — и хватающий воздух ди Спаза отчетливо увидел, как с тонких пальцев скатываются на землю капли крови.

— Мы берем всех, — продолжил маг. — И поможем тем, кому сможем. Всем, кому сможем.

Ди Спаза не видел, что происходило потом в шатре — во время боя под Нозо ему было не до того, да и после тоже. Но те, кто был там, рассказали.

Как маг кидал заклинания, снова и снова, как только раненых подтаскивали, и все время наливал себе из бочонка, который Харц держал для медицинских целей. Как хирург кричал, что пьяни скальпель в руки не даст, а маг совершенно спокойно сказал: «Ты хоть понимаешь, сколько энергии я сейчас трачу? Оно сгорит раньше, чем я почувствую вкус». Как потом, когда вокруг шатра скопились сотни и сотни прооперированных, зашитых, залатанных, маг шел по рядам и опускался рядом с каждым, и снова шептал заклинания.

Как один из раненых вдруг прокричал:

— Буйус Каанне! — и ополченцы, что несли его, тут же уронили носилки, а раненый страшно закричал. Маг посмотрел на него и приказал, тихо и жестко:

— Несите его сюда.

— Но, господин, он же… — робко возразил один из ополченцев.

— Это меня не касается, — отрезал маг. — Я сказал, что мы берем всех. Всех.

К концу лета они пережили множество ночных нападений, несколько серьезных стычек — и одно крупное сражение, исход которого решил многое. После него изульцы ушли — а точнее бежали — с территории Аргении, и теперь уже войска ди Спазы преследовали их, уходя все дальше по приграничным землям вглубь Изула. Обычно после такого сражения, как под Тальпакой, армии расходились — каждой требовалось время, чтобы собрать новые силы взамен убитых и раненых на поле боя. Но аргенцы возвращались в строй через несколько дней после ранения, способные снова сражаться или идти весь день на марше. И ди Спаза решил отправиться в погоню. У него в рукаве был козырь — маг, который мог поставить на ноги почти любого.

И который, увы, был столь же опасен, сколь и полезен.

Поначалу на их пути попадались только брошенные изульские деревни — слухи о приближении сначала собственной, а затем аргенской армии заставили местных жителей сниматься с обжитых мест и бежать. «Куда?» — думала Марика, глядя на пустые глинобитные домики, чьи выбеленные бока отражали нестерпимо яркое солнце, а пустые окна глядели черными глазницами, превращая улицу в ряд аккуратных чистых черепов.

Куда — стало ясно, когда они дошли до Казира — то ли маленького городка, то ли большой деревни, которую от всех предыдущих кроме размера отличало наличие валов и крепких ворот. Однако людей для защиты этих валов все равно в Казире было не так много.

«Как ди Спаза мог такое допустить?» — спрашивала у себя Марика потом — когда стала в состоянии вообще задаваться вопросами. Как помешанный на дисциплине и порядке ди Спаза, не позволявший воровать с полей сено для лошадей, допустил такое? И только много после она поняла — он сделал это совершенно сознательно. Потому что иногда солдатам нужно спускать пар. Снимать напряжение. Давать волю чувствам.

Лагерь был разбит в доброй миле от города — но у Марики, как у всякого мага, был хороший слух. Слишком хороший.

Вопрос, на который она потом так и не смогла себе ответить: зачем вечером, когда опьяненное победой войско вернулось в лагерь, она пошла в Казир — точнее то, что от него осталось. Впрочем, дальше ворот Марика не смогла заставить себя ступить ни шагу.

С начала похода она видела многое. После битвы под Тальпакой считала, что видела все. И, вероятно, так оно и было: больше она просто не в состоянии была увидеть. Глаза скользили по тянувшейся от ворот улице, окрашенной ранними пасмурными сумерками в глубокие сиреневые тона — и ничего не видели. Ничего, что стоило бы замечать.

Внезапно справа от ворот появилось какое-то движение, и Марика, вздрогнув, невольно присмотрелась. Из тени вышла черная кошка, ее зеленые глаза блестели в полумраке. Кошка села на землю и начала сосредоточенно вылизывать переднюю лапу. Потом подняла изящную голову, обогнула лапы хвостом, пристально посмотрела на Марику и негромко мяукнула.

— Иди сюда, — негромко позвала та, протянув руку. — Кис-кис-кис.

Кошка встала, выгнула шелковистую спинку, зевнула, показав острые зубки, и неторопливо направилась к Марике. А она услышала еще один звук. Тихий младенческий плач. Он раздавался издалека, с другого конца улицы, на которой совершенно не на что было смотреть. Марика застыла. Кошка подошла к ней и потерлась о ноги. Плач повторился.

Марика стояла, тяжело дыша, и смотрела невидящим взглядом на дальний конец улицы. А потом подхватила кошку на руки и побежала прочь.

Ей снилось, что рядом плачет ребенок. Она шла в кромешной темноте, и, куда бы ни повернула, ребенок плакал, но Марика не могла найти его. Она металась, бегала по кругу, но вокруг не было ничего, кроме темноты, и только плач становился все громче, пока наконец Марика не проснулась. По щекам текли слезы. Она торопливо вытерла их — и тут же поняла, что все еще слышит плач.

Марика выскочила из палатки. Звук шел со стороны лагеря, и она удивилась, как смогла его услышать — победители все еще праздновали, и шум стоял неимоверный. Однако ребенок снова заплакал, и Марика поняла, куда нужно идти.

Сестры ордена спали в отдельном шатре — дань уважения к Культу, которое ди Спаза всячески подчеркивал, ограждая сестер от любого излишнего внимания. Когда Марика ворвалась к ним, сестры стояли кругом, склонившись над чем-то, что держала на руках одна из них. Марго и Кло тут же испуганно обернулись, заслонив собой Изу.