Невьянская башня - Иванов Алексей Викторович

Павольга положила чётки на стол и сняла ключ с гвоздя на стене.

— Мне возносящихся соборовать пора. Пойдёшь со мной, Гаврила?

— Некогда, матушка, — Семёнов поднялся. — Хочу Лепестинью увидеть.

— Тогда обожди, — сказала Павольга. — Лепестинья в каплице молится. Я пришлю за тобой, побудь в светёлке для гостей.

Семёнов поклонился.

…В это время Невьяна, кутаясь в простой, заплатанный платок, быстро пересекла улицу и свернула на подворье Савватия Лычагина.

Савватий сидел с Алёнкой, старшей дочерью Кирши. При сдвоенной лучине он показывал девчушке буквы в рукописной Псалтыри — учил читать.

— Буква домиком — «дэ», «дэ», — внятно произносил он. — Имечко у неё славное — «добро». Какой род у вас всех по тятеньке?

— Даниловы! — сообразила Алёнка.

— Вот, молодец! — похвалил Савватий. — Вы все и будете писаться с такой буквы: «дэ» — Даниловы. Ты — Алёна Кириллова Данилова. Добро.

Невьяна вошла в горницу и остановилась в тени. Её словно заворожила тихая и немудрёная картина: Савватий учит соседскую девочку. Ничего особенного. Не демон в подвале, не самосожжение людей, не чугун из плавильной печи и не войско на плац-парадной площади… Но сколько в этом деле было простой нежности человека к человеку. Сколько мира…

— Савушка, — негромко позвала Невьяна.

Савватий был изумлён.

— Беги к себе, Алёнка, — он погладил девочку по голове.

Алёнушка, смущаясь, прошмыгнула мимо Невьяны.

Невьяна осматривалась. Здесь она была в первый раз. Да, Савватий жил небогато, хоть и приказчик. Какая тесная горница, какой низкий потолок… Невьяна почувствовала себя барыней. Она отвыкла от такого: лавка вместо кровати, печь, горшки и чугунок на загнетке, кадушка, светец, маленькие окошки… И сам Савватий в глазах Невьяны точно как-то уменьшился.

— Ночью солдаты устроят облаву на «стаю», — сказала Невьяна. — А там твой мастер — Цепень. Семёнов ушёл к Павольге готовить «гарь». Акинфий велел ему убить Цепня.

Савватий всё понял сразу.

Он тотчас встал и сдёрнул с печи лохматый полушубок.

— Благодарю, милая, что поверила мне…

Он положил руку ей на плечо, помедлил, а потом прошёл в сени.

Ночью разгулялась метель. Свистело и подвывало; снежные волны хлестали по стенам домов, по заплотам; улицы засыпало, почти заровняв проезжие середины с сугробами по краям. Небо и луна исчезли. Савватий определял свою дорогу по знакомым углам и привычным поворотам. Одной рукой он держал ворот у горла, чтобы не надуло, другой прижимал к голове шевелящийся треух — могло и сорвать.

Проулок, ведущий к «стае», завалило, как лесную тропинку. Взмокнув, Савватий еле пробился к воротам раскольничьего общежительства, стащил рукавицу и принялся молотить кулаком в доски. Открылось окошко.

— Дозволь войти, человека ищу! — сквозь ветер крикнул Савватий.

Окошко захлопнулось. В невьянской «стае» чужих не привечали, особенно никониан. Савватий снова замолотил кулаком. И сбоку в широком прясле ворот вдруг отворилась калитка. Савватий нырнул в проём. Его встретили два сторожа в тулупах, за кушаками у них торчали дубинки.

— Рожу покажи, — потребовал один из сторожей.

Савватий сдвинул треух на затылок.

— Говорю же — он! — сказал сторож напарнику и повернулся к Савватию: — Кого тебе надо здесь?

— Мастера своего ищу! С Ялупанова острова он бежал!

— Туды! — указал рукой сторож. — Там избы «сирот», где ялупановские поселены. Ступай, мил человек, токо не болтай, что мы тебя пустили.

Савватий подумал, что его приняли за кого-то другого, но выдавать себя не стал — лишь бы проникнуть на подворье. Он двинулся к «сиротским» избам. По левую руку в снеговой круговерти смутно виднелись тёмные объёмы и нагромождения длинной «стаи»: висячие крылечки с лестницами, стены кряжистых срубов, взвозы, выступы повалов и свесы кровель.

Возле одного из крылечек путь Савватию уступили двое — тощий старик в долгополом кафтане и послушница в чёрном с головы до пят. Послушница почему-то поклонилась Савватию, и Савватий ответил поклоном. Не узнав никого за снегом, он пошёл дальше, загораживаясь плечом от ветра.

Старик в долгополом кафтане был Гаврилой Семёновым. Матушка Павольга прислала за ним девку-прислужницу, чтобы отвела к Лепестинье.

— А чего чужак здесь у вас шастает? — спросил Гаврила, склоняясь к девке. — Чего ты ему кланяешься, дочка?

— Он не чужак! — ответила девка. — Он из тюрьмы нас ослобонил!..

— Из какой тюрьмы? — не понял Гаврила.

— Солдаты нас поймали и держали в остроге. А он караульных в костёр бросил и ослобонил нас. Я тоже в ту ночь утекла!

Гаврила Семёныч выпрямился, поражённый. Конечно, он не забыл недавний побег пленных раскольников из амбаров острожной стены, когда два солдата сгорели в костре. Вину за побег взяла на себя Невьяна… А там, оказывается, ещё и Лычагин был?.. Но додумать до конца Гаврила Семёныч не успел. Послушница подвела его к низенькой двери в подклет.

Гаврила Семёныч знал, что «стая» хорошо подготовлена к «выгонке». На волю ускользали сразу два подземных хода: один — в Собачий лог, другой — в лесок на берегу пруда. Ежели солдаты обнаружат эти хитрые лазы, в «стае» имелись несколько тайных убежищ — каплицы, где можно переждать облаву: что-то среднее между молельнями и обширными погребами. В такой каплице, как сказала Павольга, и укрывалась сейчас Лепестинья.

Подклет был заставлен дровяными ларями. Один ларь сдвинули, и на его месте зиял колодец — сход в каплицу. Из колодца поднимался дрожащий свет от многих свечей: отблески играли на толстой ледяной изморози, что наросла на потолке подклета, и озаряли всё мрачным багрянцем.

— Туда слезай, батюшка, — пояснила послушница и вышла на улицу, подтянув за собой дверь.

Гаврила Семёныч, кряхтя, полез вниз по приставной лесенке.

Всюду сияли свечи: казалось, каплица затоплена маслом. Лепестинья сидела на скамейке под образами, привалившись спиной к стене. На коленях у неё лежала какая-то белая одёжа. Вид у Лепестиньи был измученный, обессиленный, опустошённый. Гаврила Семёныч сразу почуял что-то недоброе. Лепестинья никогда и никому не показывала своей слабости. Гаврила Семёныч перекрестился и осторожно присел рядом.

— Здравствуй, милая моя, — прошептал он.

— Верила, что увижу… — слабо улыбнулась Лепестинья.

Гаврила Семёныч взял её руку и поцеловал.

— Скоро «выгонка» затеется, матушка. Бежать надобно. Я за тобой явился. Спрячу тебя в тайных пустынях своих, никто не отыщет…

Лепестинья мягко покачала головой:

— Я не пойду.

— Я лжи не творю, — заверил Гаврила Семёныч. — Надёжно спрячу!

Лепестинья с трудом подняла руку и погладила его по лицу.

— Когда мы с Ялупанова острова уходили, стреляли по нам из ружей. В меня пуля попала, Гаврилушка. В нутре и осталась. Умираю я теперь.

У Гаврилы Семёныча затряслась борода.

— Иссякла моя жизнь, заветный мой. Не осуди, я твою любовь заберу.

В голосе Лепестиньи не было ни горечи, ни обиды, ни осуждения, лишь благодарность, нежность и тихая печаль.

— Как же так?.. — тонко проквохтал Гаврила Семёныч.

Лепестинья глядела на иконы, огоньки свеч отражались в её глазах.

— Устала я, Гаврюша… Устала бродить по лесам, как дикий зверь… Я в райский сад попрошусь — Богородица добрая, смилостивится надо мной… Я сгореть хочу, Гаврюша. Попрощаемся, и проводи меня на «гарь».

…А на краю подворья в дальней «сиротской» избе Савватий Лычагин наконец увидел беглого мастера Мишку Цепня.

* * * * *

Белая одёжа, которая лежала рядом с ней на скамье, оказалась саваном. По обычаю он был смётан непрочно — нитками без узлов, и мог распасться прямо в руках. Гаврила Семёныч пособил снять сарафан и нижнюю рубашку. На боку Лепестиньи, справа под рёбрами, чернела запёкшейся кровью дыра от пули; вокруг неё всё мертвенно посинело. Но тело у Лепестиньи всё равно было гибким, сильным и прекрасным. Гаврила Семёныч не мог отвести глаз от обречённой наготы любимой женщины.