Как они не понимали, что я хочу просто не думать об этом? А лучше забыть и никогда не вспоминать?
— Мёртвые — кучка костей и гниющего мяса, — резко ответила я, — которым уже всё равно, помним мы о них или нет. Зато для живых память — лишнее мучение.
— Ты не веришь в то, что после смерти есть что-то ещё?
— Наука убедительно говорит об обратном. И да, я знаю теоремы Гёделя. [34] Но свет в конце туннеля и всё такое… во время клинической смерти… просто галлюцинации. Нарушения работы мозга, которому не хватает кислорода и глюкозы.
Я вдруг подумала, что Лод наверняка не понимает и половины из того, что я говорю. На такое его познаний русского явно не хватало.
Но он не стал уточнять у меня значение незнакомых слов.
— Значит, ты считаешь, что так правильно: не хранить память о тех, кто ушёл, — сказал он вместо этого. — Не горевать по ним.
— Конечно. Когда ты скорбишь, ты не можешь нормально жить. Живём мы всего ничего, и вышвыривать годы на бессмысленные депрессии — крайне глупо. Жаль только, что люди редко следуют здравому смыслу… некоторые вон до конца жизни хранят верность умершим.
— И ты думаешь, это глупо.
— А толку-то любить мертвеца?
— Разве в любви вообще есть толк?
— Разумеется, есть. Мы всегда любим кого-то лишь за то, что он может нам дать. Деньги. Удовольствие. Ощущение власти. Возможность ощутить себя нужным, слабым, униженным, отважным, благородным… предпочтения разные, смысл один.
По рукам и ногам растекалась тёплая слабость, голова казалась лёгкой, как пушистый одуванчик. Видимо, алкоголь начал действовать…
Забавные ощущения.
— Все люди эгоисты. Даже когда они поступаются своими интересами, рискуют жизнью, жертвуют собой ради других — они делают это для себя. Потому что иначе не смогли бы спокойно жить дальше. — Я горько усмехнулась. — Ведь понимаю это, а всё равно ухожу от здорового эгоизма к нездоровому! Потому что здоровый помогает сохранить тело, а нездоровый — совесть и душу… что может показаться благородным и правильным, но на деле идиотизм.
Лод смотрел на меня, не моргая. Очень, очень внимательно. Словно на какой-то музейный экспонат.
Видимо, теперь я даже ему казалась странной.
— Откуда ты всё это взяла?
— Капелька личного опыта. И много наблюдений.
Лод не стал вдаваться в расспросы, но я видела его взгляд — и видела, что он хотел объяснений.
Что ж, если хочет, могу и объяснить. Не жалко.
— Знаешь, в моём мире многие мужчины не хотят, чтобы их женщины рожали детей. Это лишает кучи удовольствий, добавляет обязанностей. Они и жениться зачастую не хотят… женитьба ведь тоже связана с обязанностями. — Я взяла со стола кубок, просто чтобы чем-то занять руки. — Вот и мой отец не хотел. Ни жениться, ни меня. Я получилась случайно, и он предложил маме сделать аборт, но мама упёрлась. Сказала, ей уже под тридцать, и она хочет этого ребёнка. А мой папочка был человеком честным, этого у него не отнимешь, — так что смирился и повёл любимую под венец. Да только от всех неприятностей, связанных с появлением орущего младенца, дистанцировался. Пропадал на работе целыми днями, потом приходил и занимался своими делами. Мама скоро тоже вышла на работу… она адвокатом была, первоклассным… а моим воспитанием в основном занималась бабушка. Мамина мама. Колоритная была дама: в своё время забеременела, чтобы удержать мужчину, да только тот всё равно решил ограничиться алиментами. А бабушка в итоге считала, что мама сломала ей всю жизнь. Говорила, что все мужики сволочи, а дети — маленькие кровососущие монстры… прямая была, как гипотенуза. Никогда не забывала открывать людям глаза на их недостатки. Мне в своё время любезно сообщила, что «маленькая была хорошенькая, а выросла крокодил крокодилом». Учила ни во что не верить и никому не доверять. Я на неё, к счастью, не похожа, но мировоззрением ей во многом обязана… и хорошо. Уж лучше сразу жить без розовых очков, чем потом их вместе с кожей отдирать.
Я опять подумала, что Лод наверняка многого не понимает.
У меня не было никакого желания подбирать слова, но что-то всё же надо пояснять.
— В общем, отец ко мне долго относился, как к какому-то неприятному дополнению к маме. А за человека стал считать, только когда мои таланты проявились. О, вот тогда он стал мной гордиться, да! Тискать, сюсюкаться… очень любил всем хвастаться, какой у него ребёнок растёт. Только это всё равно не помешало ему нас бросить, — откинувшись на спинку кресла, я водила кончиком пальца по серебряному краю кубка. — Мне тогда было семь, и мама заболела. Раком. Это болезнь такая, очень тяжёлая, часто неизлечимая. Мама лежала в больнице, и ей делали химию… лечение этой болезни так называется. Ты становишься похож на скелет, у тебя волосы выпадают, кожа желтеет, болит всё… за тобой ухаживать надо, чуть ли не кормить с ложечки и помогать до туалета дойти… мало приятного. И мой дорогой папочка опять дистанцировался. Мы с бабушкой каждый день после школы ездили, а он — хорошо, если раз в неделю. И домой приходил чуть ли не в двенадцать, говорил, на работе завал. Да только я скоро поняла, что это за завал такой. Двадцать три года, моделькой работала…
Я уже думала объяснить, что такое «моделька», но потом махнула рукой. Лод всё равно слушал. И, судя по взгляду — и так понимал.
Какие-то слова могли быть ему незнакомы, но общий смысл наверняка был ясен.
— Я догадалась. Подслушала пару разговоров по телефону. Он был осторожен, но не совсем… я ведь для него была всего лишь ребёнком. Бабушка не поняла, при ней он лучше шифровался, а я догадалась. Только никому ничего не сказала. Врачи давали не слишком положительные прогнозы, а я слышала, что в таком состоянии настрой больного очень важен. Вот и не хотела маму расстраивать. Но папочка о таком не думал, так что во время очередного визита в больницу прямо объявил о разводе. Ничего, что это мать твоей дочери, что она ещё от очередного курса не отошла, что её в таком состоянии бросать… какая разница, действительно. Мама же тогда страшная была, беспомощная, как ребёнок — никаких тебе развлечений, одна забота. Бесполезный балласт. А ты для мужчин существуешь, пока чего-то стоишь и что-то можешь им дать, — я задумчиво поболтала кубок в руке, зажав тонкую ножку между двумя пальцами. — Я на него тогда с кулаками кинулась. Прямо там, в больничной палате. Медсестре в итоге пришлось в меня успокоительное вливать…
Иногда я хотела, чтобы память моя была не такой долгой. Потому что и сейчас, столько лет спустя, перед глазами стояло его лицо, и даже голос до сих пор звучал в ушах.
…успокойся, Снежинка! Да успокойся ты! Это жизнь, так бывает! Вырастешь — поймёшь…
Да, до того дня я любила это прозвище. Но после — возненавидела.
Как и того, кто мне его дал.
— В общем, папочка бросил нас и женился на своей модельке. Бабушка о нём до самой смерти… она пять лет спустя умерла… исключительно непечатными словами отзывалась. А моделька не хотела, чтобы он с прежней семьёй общался, да и я его видеть не желала. Вот мы и не виделись. Маме он сказал, что будет обеспечивать меня деньгами, пока я образование не получу. Всё-таки я ему была не совсем до лампочки… ну и совесть таким образом успокаивал. А мама в конце концов выздоровела и вернулась на работу, и ещё красивее стала, чем до болезни. Всем назло. — Вернув кубок на стол, я зевнула. Лёгкость в голове уступила место сонной тяжести. — Она на него не обижалась, кстати. Ну, только первое время. А потом тоже говорила «это жизнь», «так бывает», «сердцу не прикажешь»… Они даже встречались, когда моделька отца с короткого поводка спускала. Чай пили. И деньги мама у него брала, чтобы я ни в чём не нуждалась. Я хотела окончить школу экстерном и на работу устроиться, только чтоб не быть у него в долгу — но мама не дала. Ругалась, заставила слово дать, что не пойду работать, пока универ не окончу. Хотела, чтобы у меня было нормальное детство. Не отдавала в секции и кружки, не толкала участвовать в олимпиадах… считала, что с моими мозгами карьеру я всегда сделаю, а ребёнок должен просто наслаждаться жизнью. Так что я ходила в обычный физматлицей, забегала по школьной программе далеко вперёд, а потом читала книжки, играла в игры, гуляла с Сашкой…
