Змейские чары - Осояну Наталия

Знала бы Дафина, что однажды увидит его воочию.

Знала бы она, что герой будет безжалостным и холодным, точно статуя…

Нет-нет, все не так. Царевна вновь сжимает лоскут с тремя пятнами крови. Он оставил ей эту тряпицу, чтобы… что? Позвать на помощь? Оповестить о своей гибели? Разрешить выйти за бана Влайку?

Она переводит дух. Подступает дрожь — в погребе очень холодно, парадное платье с богатой вышивкой застывает, как будто превращаясь в доспех. Надо побыстрее отыскать камень или убедиться, что его тут нет. Иначе она замерзнет и заболеет.

«И жених твой расстроится…» — смеется Черная.

Балаур высовывал из колодца головы, Безымянный их рубил, и в какой-то момент Дафина сбилась со счета. Семь? Тринадцать? Двадцать две? Неважно, потому что, когда покатилась последняя голова, все прочие обернулись пеплом, да и тело твари, эта мощная темно-зеленая туша, усохла до почти человеческих размеров. Кожа осталась темно-зеленой, местами чешуйчатой, и еще он был нагим. По дороге от колодца до погреба его мужское достоинство кто-то отрубил, и Дафина может разглядывать труп без тени смущения.

Впрочем, ее интересует голова.

Она тоже уменьшилась, но по форме осталась драконьей, с вытянутым рылом и зубами в три ряда, с длинным раздвоенным лиловым языком, который еще вчера трепетал перед лицом царевны, а сегодня вывалился меж челюстей, словно кусок мяса. Да он и был куском мяса — и ее враг целиком тоже был просто куском мяса. Где-то внутри этого мяса таилась драгоценность.

«Случается такое раз в семь лет, — говорила нана с таинственным лицом. — Собираются в глухой чаще двенадцать гадюк, медянок, ужей да полозов, из которых каждый сто лет не видал даже тени человеческой. Сплетаются в один большой клубок и давай друг о друга тереться, пока из пастей не пойдет пена и не покроет их тела целиком. А когда они в конце концов расплетутся, останется на месте клубка волшебный камень, и кто камень этот проглотит, тот уже не будет простым ползучим гадом…»

Дафина подходит к голове балаура, привычно размышляя о чем угодно, только не о том, что должно произойти. Как же кстати оказалось решение Влайку сберечь труп, чтобы потом скормить его псам! Она бы все равно вспомнила про камень и потом мучилась до конца своих дней, что упустила шанс проверить, сколько правды в древней сказке.

Царевна переводит дух и сует правую руку в пасть мертвого чудовища.

Покрытый плотной вышивкой рукав цепляется за зубы — три ряда! — и бережет ее кожу от порезов. Мертвечиной от головы не пахнет — скорее сладкой подгнивающей зеленью, да и то если принюхаться как следует. Дафина на всякий случай перестает дышать. Ее пальцы исследуют нёбо — твердое, твердое, мягкое… — снова и снова, делаясь все смелее… Вот маленькая выемка с ровными краями, только в выемке пусто. Разочарование проводит ледяной ладошкой по хребту, а следом на плечи ложится усталость — как будто она взвалила на себя безголовый труп балаура, чтобы вынести его из погреба и… похоронить по-человечески.

Да, понимает Дафина. Если бы от нее хоть что-то зависело, она унесла бы его в лес, чтобы закопать под высоким дубом, потому что к поверженному врагу — который уже не причинит никакого вреда — стоит отнестись милосердно.

Продолжать поиски бессмысленно: камня нет. Может, его и не было; или кто-то ее опередил — не исключено, сам бан Влайку. Не зря же он придумал эту изощренную месть тому, кого сам убить не сумел или не захотел.

Царевна вытаскивает руку из пасти, прячет ее, перемазанную в слюне, в широкий рукав платья и делает шаг назад. Пол внезапно оказывается неровным — неужели там ступенька? — и она, потеряв равновесие, падает прямо на оскаленную башку мертвого балаура. Чешуя царапает щеку.

«Он бы всю тебя расцарапал», — замечает Черная.

Дафина, отшатнувшись, поворачивается и смотрит вниз.

Под каблук угодил серый округлый камень размером с ноготь большого пальца: обыкновенная галька, почти незаметная среди теней, рожденных припадочным светом факелов под каменными сводами. Сердце в груди Дафины отбивает три удара, пока она смотрит на эту гальку, склонив голову набок.

А потом царевна с быстротой атакующей гадюки наклоняется, хватает гальку, кладет ее в рот и — чувствуя соль, чувствуя пыль, чувствуя то, для чего ни в одном человеческом языке нет подходящего слова, — прижимает языком к нёбу.

Приходит тьма.

…тело твое — пушинка, паутинка, пылинка в солнечном луче, что низвергается наискосок, пронзая темноту погреба и проникая дальше, через каменный пол, фундамент, основу, до самого иного неба змейской страны, где Солнце зеленое, а облака фиолетовые и вместо звезд сияют очи падших ангелов, подвешенных за ноги, и когда один из них падает, то возникает в земле провал, откуда дышит жарким пламенем Преисподняя, где в самом центре на железном троне восседает…

Дафина приходит в себя стремительно, будто падает в ледяную воду. Она лежит на полу. Ее тошнит, все тело охватила болезненная слабость, словно после тяжелой лихорадки, а правое плечо саднит — ударилась, когда потеряла сознание. Что-то случилось. Что-то изменилось. Она с трудом садится, моргает и, когда последние клочья тумана перед глазами рассеиваются, в ужасе вскрикивает, глядя на чужие руки перед своим лицом.

Пальцы удлинились, ладони сделались шире и грубее. Край рукава — не расшитая золотом и серебром парча парадного платья, а кафтан из грубой шерсти, похожий на те, что носят стражники.

Она проводит кончиками пальцев по щекам, замирает.

Если зажмуриться, все станет как было?

Даже Черная не знает, что сказать.

Откуда-то сверху доносятся звуки: грохот, звон, тяжелые шаги, неразборчивые голоса. Кто-то спускается в погреб: может, слуги за провизией; может, стражники услышали нечто странное и захотели проверить, а то и просто отрезать себе еще кусок балаурова мяса на память; или, может, отсутствие царевны заметил бан Влайку и велел найти, хоть никому бы и в голову не пришло, что она может каким-то образом покинуть замок.

Дафина встает, ухватившись за край стола, на котором лежит труп, и ковыляет к бочкам. В закутке между ними очень темно, пахнет пылью, плесенью и мышами; она и сама как мышь — забилась бы в нору, найдись одна по размеру… Или теперь достаточно пожелать, а мир подстроится? Нет, царевна не верит в простые ответы на сложные вопросы.

Если зажмуриться…

Это слуги, всего лишь слуги: сплетничают, жалуются друг другу на больную спину и обожженный локоть, собирают в корзины все, что кухарка приказала принести к ужину, набирают вино — к счастью, из отдаленной бочки. Дафина сидит, уткнувшись лбом в колени, прислушивается. Глаза царевны закрыты — ей почему-то кажется, что во тьме они будут светиться, словно у кошки, и эти двое обязательно ее заметят, чего нельзя допустить. Она почти не дышит.

В конце концов они уходят, не торопясь, и царевна выбирается из своего укрытия…

Нет.

Из-за бочек выбирается стройный парень в простой одежде — то ли слуга бана или воеводы, то ли младший придворный, из тех, чьи имена всегда забывают. Ощупывает кафтан — или тело под ним, — вздрагивает и всхлипывает; потом трогает лицо и волосы. Недолго стоит, закрыв глаза и сжимая кулаки, а потом бежит к лестнице из подвала, с каждым шагом ступая все увереннее.

Когда он покидает замок через главные ворота, никто даже не смотрит в его сторону.

— Нана! Нана!

Голос тоже стал чужим до дрожи.

Домишко на окраине Сандавы покосился и врос в землю так, что за густыми зарослями бузины, в ранних сумерках, его почти не видно. Здесь почти никто не бывает — только бродячие псы и чужаки, свернувшие не туда на одном из перекрестков. Дорога на запад ведет к Железным горам. Что там искать, если жизнь дорога?

— Нана!

Дафина бежит по тропинке, прижимая к груди кулак с зажатой в нем тряпицей, на которой по-прежнему видны три капли крови. Это единственное, что осталось неизменным. Царевне кажется, что мир превратился в ветхую ткань, и по краям поля зрения она все сильнее расплетается на уток и основу; всякая нить так и норовит зажить отдельной жизнью, уползти, как гадюка. Почти у самого порога Дафина резко останавливается, сообразив, что хозяйка дома ее не узнает, а произнести вслух нужные слова не хватит сил.