Костяной - Провоторов Алексей

…В темном и пыльном складе один из мешков с овощами, доставленных днем откуда-то с запада, пошевелился, выбросил изнутри темное, закопченное лезвие, которое прошлось вверх по ткани, и из мешка выбрался человек. Он разогнулся, уперев руку в спину, потянулся, разминая затекшие мышцы, и, не медля больше ни минуты, вышиб дверь одним чудовищной силы ударом и вышел в заснеженную ночь. Под луной блеснули его волосы – черные с сединой, и рогатая, словно демон, луна отразилась в белых глазах с крестовидными зрачками.

…Бродяга пришел еще днем через северные ворота. Он не был вооружен, поэтому никто его не останавливал. От постоялого двора на одной из широких внешних улиц он быстро зашагал к площади, оставляя на тонком снегу следы железных подошв. Бездомный пес, что увязался за ним еще в пустыне, несмело шел следом.

…Крылатая тень, синяя в свете луны, опустилась на городскую стену на западе, посидела, как огромная сова, меньше минуты и, мягко спланировав с многометровой высоты, приземлилась на одно колено. В свете фонарей переливчато блеснули винно-красные перья и серебряные нити на полах плаща. Тень, похожая на птицу и на человека одновременно, а больше всего на меня, погладила рукой снег – темные когти царапнули мостовую – и, выпрямившись в полный рост, шагом пошла к площади, где фигура в белом, принесенная метелью, распахнула плащ и теперь держала перекрещенные руки на бедрах. Ветер трепал ее одеяние, и казалось, что бахрома по краю рассыпается снегом, как хвост метели. Лицо скрывал капюшон. Только луна заглянула в колючие и стылые, как речной зеленый лед, глаза. Заглянула и отвернулась, равнодушная. Луне случалось освещать и более странные вещи.

Снег пошел гуще, скрывая сходящиеся к площади тени, но тучи так и не заслонили луну, лишь чуть-чуть подернули острый серп спутника жемчужно-серой мглой.

Некто в белом, слившийся со снегопадом так, словно сам был снежной статуей, ничем не выдавал своего присутствия до тех пор, пока спустя минуту на площади не появился кто-то еще. Тогда он пошевелился и, скользнув ледяными отблесками по круглым оранжевым глазам пришедшего, произнес сухим шепотом:

– Здравствуй, Эль-Хот.

…Я слышал каждое слово почти так же ясно, как видел картины в стекле вместо собственного отражения. Я глядел прямо вперед, поэтому не видел сейчас, как подрагивает натянутая на стакан мембрана. Но я знал, что кожа и стекло перескажут мне все, что я хочу услышать.

Ночь сдвинулась вокруг меня, обняла за голову, как будто между мной и площадью больше не было ни расстояния, ни преград. Я смотрел во все глаза, храня неподвижность, и, наверное, мог бы кого-нибудь испугать в темноте. Но меня никто не видел в этот час, я же видел всех.

…Фигура замерла на секунду, а потом выступила из тьмы проулка под свет фонарей, откидывая расшитый серебром капюшон с рыжих перьев.

– Не называй меня именем моего врага, близорукий, иначе я внесу тебя в тот же список, – свистящим голосом произнес пришедший. В большой когтистой лапе, каждая чешуйка которой была заботливо украшена серебряным вензелем, незнакомец держал тонкий загнутый серпом клинок. Выглядел тот довольно зловеще, несмотря на излишние украшения. И явная дороговизна оружия, и тон, и ухоженная чешуя, и схваченные серебряными нитями красные перья, образующие венец, выдавали знатное происхождение пришедшего, равно как и самодовольное выражение круглого птичьего лица. Презрительно искривив клюв, он спросил:

– Кто ты такой и что делаешь здесь сегодня? Это моя ночь!

Неведомо, каким был бы ответ, но в это время с северной стороны, из арки меж двух темных зданий, выступила еще одна фигура, и свет фонарей отразился в клиньях белков, обрамляющих кресты зрачков.

– Я, видимо, все-таки вовремя, – сказал пришедший, пряча широкие ладони в карманах серого шерстяного плаща. – Весь курятник в одном месте.

Он подошел поближе и остановился на одинаковом расстоянии от молчащего незнакомца в белом и птицечеловека.

Тот, взъерошив перья, перехватил клинок так, чтобы можно было ударить снизу вверх, и, распахнув янтарные глаза, не в силах скрыть изумления, прошипел:

– Не знаю, как ты узнал, что я здесь, но ты не возьмешь меня живым!

В ответ пришедший рассмеялся, тихо, но по-настоящему весело.

– Чиншан, я и не собирался, поверь мне. К слову, я вовсе не знал, что ты здесь. Я пришел убить Эль-Хота, а потом уже отправиться к тебе.

– Тогда подойди сюда и попробуй, Моут! – в ярости закричал Чиншан, и в голосе его прорезались истинно птичьи ноты.

– Несомненно, так и будет, – сказал Моут, самый дорогой убийца Запада, и вынул руки из карманов. Чиншан, казалось, побледнел даже под перьями.

Но не успел никто сделать и движения, как чьи-то уверенные шаги, чуть заглушенные снегом, послышались со стороны западной улицы.

– Что-то здесь становится людно, – сквозь зубы сказал Моут.

– Гораздо более людно, чем я ожидал, – пробурчал Чиншан. Он был испуган.

Незнакомец в белом плаще молчал, словно ему ни до чего не было дела.

На площадь, освещенную фонарями, вышел бродяга в серо-голубой заснеженной куртке. Шапка и воротник скрывали его лицо. Он был немного сутул и явно молод. Рыжий с белым головастый пес неопределенной породы, что пришел с ним, сел в снег, когда человек остановился и оглядел всех собравшихся. У бродяги были тонкие длиннопалые руки, а на поясе куртки, справа, он зачем-то завязал узлами пять разноцветных шнурков.

– А ты еще кто такой? – спросил Моут.

Бродяга не ответил. Он просто смотрел.

– Отвечай, пес тебя подери! – потребовал Моут угрожающе. Ему безотчетно не нравились и белый в плаще, и бродяга с собакой, и это читалось на его остром, рельефном лице.

Но не успел никто сказать и слова, как где-то неподалеку едва слышно звякнул колокольчик – раз, другой – и из соседнего проулка твердым, но абсолютно бесшумным шагом вышли трое. Первый, беловолосый и молодой, одет был в серое с багрянцем и чрезмерно высок ростом; двое за его спиной, в матовых металлических масках, казались его чуть уменьшенными копиями.

Глаза Моута вспыхнули белым, кресты расширились. Пришел его черед удивляться.

– Хиреборд!

– Именно, Моут. Я за тобой, – сказал беловолосый. В руке его зажат был тяжеловесный палаш, через плечо висела бухта троса. Колокольчик на правое ухо ему когда-то повесили в наказание, под заклинанием, и ни снять, ни заглушить его было нельзя. Поэтому Хиреборд ни к кому не мог подобраться незамеченным, как бы тихо ни ходил.

– Не думал, что ты осмелишься, Хиреборд! Кого это ты с собой привел? – спросил Моут, несомненно, нарочно, чтобы смутить его.

Вообще-то все знали, что это – ухудшенные копии самого Хиреборда, результат неудачного опыта по созданию идеального экипажа еще в те времена, когда он был пиратом на Сером море. Раньше их у Хиреборда был почти десяток, но с тех пор почти всех перебили – братцы, как называл их он сам, сражались довольно слабо и против хорошего бойца ничего поделать не могли, кроме как взять числом. Такая тактика привела к сокращению этого числа, но все-таки помощь от них была.

Чтобы перевести разговор с неудобной темы, Хиреборд ответил вопросом на вопрос:

– А ты кого привел, Моут? Кто этот пижон в белом?

– Я пришел сам, – ответил человек в белом плаще.

Он говорил шепотом, и от этого температура почему-то будто упала еще на градус.

Все помолчали, ожидая продолжения, но его не последовало.

Чиншан, который с появлением Хиреборда заметно приободрился, просвистел:

– Слишком много разговоров. Делай свою работу, Хиреборд.

– Э, не хочешь ли ты сказать, что тебя нанял пернатый? – спросил Моут.

– Именно, – согласился северянин.

Чиншан раздраженно скрипнул клювом:

– Хватит болтать, убейте его!

– Кого это вы собрались убивать без меня? – спросил из темноты женский голос. Он звучал так, что все повернули головы к Южной арке, из которой на свет выступила девушка в одежде цвета ночи, расчерченной метелью. Штаны ее были заправлены в высокие сапоги из темной кожи, лоб и глаза закрывала волнистая кайма капюшона. Злой рисунок губ да светлая прядь на лбу – вот и все, что можно было разглядеть в смешанном свете синей луны и желтых фонарей, но все присутствующие сделали шаг назад. Взгляды, как мокрые пальцы, примерзли к железу клинков у нее в руках. Две рукояти виднелись над плечами. Это была Никла Четыре Меча.