Доктор Смерть - Дьякова Виктория Борисовна

В такие часы она вспоминала, как почти тридцать лет назад в Чикаго, она, молодой, начинающий доктор, подняла на руки маленькую, испуганную девочку с перевязанной головой, мать которой только что скончалась на операционном столе, а отец умер на месте автомобильной аварии, не приходя в сознание. Щуплая, измученная горем, болью, страхом, она растерянно оглядывалась по сторонам, все еще не веря, что мама больше никогда не придет. Она протягивала ручонки к каждому взрослому, проходящему мимо, отчаянно надеясь узнать в них своих родителей.

— Как тебя зовут? — ласково спросила ее Маренн, но в глазах стояли слезы.

Она заставила себя улыбнуться, наверное, так, как улыбнулась бы мама, светло, успокаивающе, с нежностью.

— Джилл, — пролепетала малышка и, обвив ручонками шею Маренн, прижалась головкой к ее груди.

Она никогда не спрашивала Маренн, где ее родители. Наверное, она все-таки поняла в тот момент, что их не стало. Что-то подсказало ей, что теперь от этой женщины в белом халате зависит вся ее жизнь. И она доверилась ей безоглядно. Сразу, не раздумывая, всем сердцем. Она назвала ее мамой и называла так всегда. Оправдала ли Маренн это доверие — она не могла не задать себе этого вопроса теперь, сидя у постели тяжело больной Джилл, повзрослевшей девочки из Чикаго, боровшейся сейчас со смертью, которая настигла ее спустя почти тридцать лет. Быть может, если бы Джилл осталась в Америке, ей не пришлось бы пережить лагерь, смерть брата, осаду Берлина, тяжелое ранение. Быть может, все-таки лучше приют для детей-сирот в Чикаго, чем опутанные колючей проволокой бараки. Лучше простой американский парень и спокойная жизнь на ранчо, чем элегантный барон фон Фелькерзам, погибший у нее на глазах. Хотя кто знает, было бы у этого парня шансов больше, чем у Ральфа, окажись он в Перл Харборе или во время высадки в Нормандии. Если бы знать наперед. Если бы знать.

В какой-то момент, когда положение осложнилось и казалось, тают последние надежды, Маренн поддалась отчаянию. Остались сутки — не больше, она не могла обманывать себя. Теперь молчали и светила, недавно убеждавшие ее, что все обойдется. Джилл угасала на глазах. Маренн не ходила в церковь, не ставила свечи, она давно уже не верила во все это — не пошла и на этот раз. Отослав Женевьеву, которая не меньше ее переживала болезнь Джилл, она бродила по комнатам, не находя себе место — за ней понуро брел Айстофель, цокая когтями по паркету. Наступил вечер. Вполне возможно, что Джилл уже не доживет до утра. На улице шел дождь, он барабанил по стеклам, в каминных трубах гудел ветер. Позвонил де Трай. Клаус вполне освоился в его доме, повеселел, но все время спрашивает, как там мадемуазель Джилл.

— Скажи ему, что она чувствует себя по-прежнему, — произнесла она тихо.

Он понял.

— А на самом деле?

— Хуже. Намного хуже, Анри.

Она положила трубку. Прошла в свой кабинет, прилегла на диван, накинув плед. Айстофель улегся рядом — на ковер у дивана и тяжело вздохнул. Маренн взглянула на него — из его волчьих глаз медленно текли слезы. Она приподнялась, обхватила рукой собачью голову, прижала ее к себе. Ради чего теперь жить? Зачем? Неужели она сможет пережить расставание с Джилл? Неужели она сможет смириться с тем, что не смогла ее спасти? Нет, она жить не будет — она вдруг ясно осознала это. И ничто ее не заставит. Даже ради Клауса — у нее больше нет сил.

Отпустив Айстофеля, она отбросила плед, подошла к сейфу. Овчарка, подняв голову, внимательно наблюдала за ней. Маренн открыла сейф, достала небольшую коробку, в ней — ампула, цианистый калий. Она примет его, когда Джилл не станет.

— Нам хватит на двоих, не волнуйся, — сказала она Айстофелю, повернувшись. — Уйдем все вместе, Джилл, ты и я. Нам больше нечего делать на этом свете.

Овчарка встала, вся напряглась как струна, готовая броситься вперед и выхватить коробочку из рук Маренн. В это время снова зазвонил телефон. Маренн поморщилась — неужели снова де Трай, или президент Коти? Но звонок встряхнул ее — она точно очнулась от страшного сна. Снова положила коробочку с ядом в сейф, заперла его. Что-то подтолкнуло ее приблизиться к телефону и снять трубку.

— Здравствуй, Маренн.

Ей показалось, что она ослышалась. Это не де Трай и не президент Коти… Скорцени. Но как возможно?

— Ты меня узнаешь? Или уже нет?

— Да, узнаю, — она ответила растерянно.

— Мне что-то не нравится твой голос. У тебя все в порядке?

— Да, то есть нет. Джилл тяжело больна.

— Я сейчас приеду к тебе.

— Но…

В ответ неслись только короткие гудки. Маренн стояла, держа трубку в руке. Она не могла поверить — бред, реальность. Возможно ли такое? Он сейчас приедет? Сюда, в Версаль? Скорцени сейчас приедет к ней в Версаль. И это после того, как она уже смирилась с тем, что между ними все кончено — у него другая жизнь. Зачем? Зачем? Зачем теперь?

Сжав руки на груди, она несколько раз прошла по комнате. Айстофель подошел к ней, уселся, заглядывая ей в лицо. Он тоже понял, что случилось что-то важное. Возможно, то, чего он ждал все эти годы, ради чего так долго жил — его хозяин вернулся. Опустившись на корточки, Маренн обняла пса за шею.

— Ты догадался? — прошептала она. — Правда, он едет, едет к нам!

Айстофель еще несколько мгновений внимательно смотрел на нее, потом, осознав все сказанное, радостно вспрыгивал на задние лапы. Маренн едва успела подняться, чтобы не упасть — передние лапы овчарки легли ей на плечи, пес лизал ее лицо, виляя хвостом. Его повизгивания разогнали смертельную тишину, окутавшую дом. Маренн прижала его голову к себе. Потом, не отдавая отчета, что делает, выбежала из кабинета, в холл, оттуда — на улицу, под дождь. Айстофель бежал за ней. Выглянув из своей комнаты, Женевьева испуганно вскрикнула:

— Мадам, куда же вы? Без зонта? Возьмите плащ!

Но Маренн уже не слышала ее. Она даже не подумала взять машину. В открытых замшевых туфлях и тонком бархатном платье она бежала по шоссе под холодным, проливным дождем, ни о чем не думая, ничего не чувствуя. Бежала, задыхаясь, ловя воздух пересохшим ртом, и ожидала увидеть впереди свет фар. Но впереди простиралась темнота, слегка рассеиваемая блеклым светом придорожных фонарей. Быть может, она сошла с ума? Быть может, это в бреду от горя ей пригрезилось, что он приедет? Быть может, она ошиблась? У нее уже не было сил бежать дальше. Дворец остался позади. Впереди дорога, и позади — тоже она. Больше ничего. Внезапно она почувствовала, как холод сковал ее. Глаза застилает пелена, внутри нет воздуха — нечем дышать. Сойдя с шоссе, Маренн прислонилась к мокрому стволу старого каштана, ее охватил озноб. Дождь проникал сквозь редкую листву, холод-ные струйки воды затекали за плотный воротник платья. Что? Для чего все это? Простудиться и умереть? Но еще не время. Надо проводить Джилл. Проводить достойно, не показав, какую боль испытываешь. Довольно этого безумия. Она должна вернуться и нести свой крест до конца. До самой Голгофы. Никто не поможет ей. И никто не приедет. Это галлюцинация, бред, усталость, горе.

Рядом громко залаяла собака. Маренн не сразу сообразила, что это Айстофель.

— Что? Что случилось? Куда ты?

Весь мокрый, он явно звал се, даже тянул за платье.

— Куда? К дороге? Зачем? Подожди, я устала…

Пес явно волновался, метался между дорогой и Маренн. Вот мелькнул свет фар — какая-то машина. Она все ближе. Вот уже полосы желтого света прорезали тьму, в них отчетливо видны множество мелких дождевых капель. Но у Маренн нет сил, чтобы подняться на шоссе. Она опускается на колени, тяжело, надрывно кашляя.

Понимая, что она не успеет, Айстофель бросается на дорогу и с громким лаем бежит навстречу автомобилю. Слышится пронзительный визг тормозов. Машина останавливается. Скорцени распахивает дверцу — кто там впереди, что за пес, откуда он взялся? Собака бросилась навстречу — он узнает своего старого, верного Айстофеля. Овчарка прыгнула в салон, мокрая, холодная, с радостным визгом, облизывая лицо, шею, руки.