Летняя практика - Демина Карина

— Святой! — взвизгнул кто-то, и подломились колени.

Первой бухнулась давешняя купчиха, которая стояла подле юродивого. Поползла, подметая пышным подолом солому грязную, потянулась руками к руке, умоляя:

— Благослови.

А юродивый, руку на чело купчихино возложивши, молвил:

— Благословляю тебя, сестра, на дела благие… но покайся!

— Каюсь!

— Не передо мною, перед людьми покайся!

И купчиха, повернувшись к толпе, заговорила. Она рассказывала обо всем, об том, как в девичестве сестру родную оговорила, ее жениха себе прибирая. О том, как уже не жениха, но мужа обманывала, что сыновей своих троих вовсе не от него прижила… о муже, до сроку к Божине ушедшему, ибо зануден стал и тратил на девок семейное добро… о делах, обманах, потравах… о спаленных складах, за которые платила чистым золотом, и вернулось это золото сторицей.

Много говорила.

— Морана тебя попутала, сестра, — важно отвечал юродивый и, ладошку худющую на чело возложивши, велел: — А теперь встань! Чиста ты стала предо мной и людьми… а потому благословляю тебя на дела благие…

Загудела толпа.

Подались люди вперед, и только редкие, навроде приказчика, который все ж был слишком стар и циничен, чтобы верить в этакие чудеса, попытались выбраться.

— А ты, боярин, — боярину уйти люд не дозволил. А тот, сперва еще надеясь решить дело миром, ныне в том немало раскаивался. Да только дюжина охранников — ничто пред толпой, что сомкнулась вокруг борина, — ты каешься?

— Не в чем мне каяться.

Он голову задрал и плечи расправил, хотя и бледен сделался.

— Видите? Не кается! Глух он к слову Божинину… глух… царя свел… смуту учинил… край света подвел, а не кается!

Юродивый пальчиком указал на несчастного, и тот полыхнул прозрачным светом. Запылала шуба. Мясом запахло. А боярин с воем покатился, пытаясь пламя сбить, но вскоре затих.

Мгновенье — и осталась от человека груда костей почерневших.

— Так будет со всяким, кто Божинину слову перечит! — возвестил юродивый. И люд замер, и восхищенный, и напуганный новым чудом. А ныне все, что творил блаженный, чудом мнилось.

Приказчик же спешно заработал локтями.

Он чуял, что будет дальше.

— Слушайте меня, люди добрые! Аз есм новый царь! — Юродивый вытащил из лохмотьев веревку, кольцом завязанную, и на голову воздел. — Я вам свыше дан в назидание и наказание за слепоту вашую! За глухоту вашую…

Он поднял лозину.

— И буду я милосерден. И буду справедлив. Всякому воздам по делам евонным! Одних помилую, а если кто не раскается, то гореть ему синим пламенем!

И вспыхнули трое охранников боярских, оставшиеся же на колени попадали с воплем:

— Помилуй!

— Милую! — засмеялся юродивый и руку красную, почесушную, сунул. — Целуйте…

Целовали.

И руку, и ноги облизали бы, лишь бы живыми остаться.

Уже выбравшись из толпы, приказчик перевел дух. От же… слыхал он про погромы от отца своего, да и сам, будучи дитем совсем, помнил время, когда мамка их, малых, в погребе прятала, и там все дрожали, не знаючи, заглянут ли погромщики в хату аль побрезгуют? И коль побрезгуют, не пустят ли петуха огненного из баловства да страсти?

Надобно было спешить.

Бежать.

Добраться до Вязиного переулка, а там — на Цветочную улочку, где Марфушка его ныне пироги затеяла, с черемухой да щавелем. Собрать ее и деток и мешочек прихватить, в котором каменья лежат, пусть и не самой чистой воды, а все одно сподручней, чем с золотом.

Воровал?

Пускай так, зато наворованного хватит, чтоб уехать и в новом месте устроиться, пусть и не по-царски, да хоть как. Не помрут детки с голоду, да и Марфушка — где ж его глаза были, когда сменял жену родную на хозяйскую блудницу, — беды знать не будет.

Он оглянулся на гудящую разозленную толпу, над которой возвышался юродивый. Сел он на бочку, словно на трон. Камень в руке — что держава, а в другой — правило-прут, на конце которого огонь горит. И подумалось, что Божиня тому виной аль нет, но без магии дело не обошлось.

— И бояре, в сути своей гнилые, порченые, извратили слово Божинино! — Звонкий голос летел, и люди ловили каждое слово. — Они — болезнь на теле царства Росского… и болезнь эту надлежит выжигать огнем и железом. Огнем! И железом!

— Бей бояр! — крикнул кто-то.

И в мертвого, уже не способного причинить вред боярина полетели камни.

— Бей бояр! — подхватили крик.

И приказчик, прижавши шапку, побежал. Он давно уже не бегал и теперь клял себя и за слабость, и за страсть к Марфушкиным пирогам, по-за которым сделался медлителен. Он несся, как мог, и, ударившись в магика — старенького такого, только и сумел, что за сердце схватиться.

Подвело.

Оборвалось.

— Смута, — синеющими губами произнес он, глядя, как сияние охватывает руки старца. — Смута…

Марфушка… дети… пусть Божиня будет к ним милосердна.

Старик сморщился и, выругавшись неблагообразно, произнес:

— От только смуты нам не хватало.

Михаил Егорович поморщился и все же подул на угасающую искру жизни. Целитель из него был аховый, но и пациент не сказать чтобы сложный.

— Иди сюда, — кликнул он мальчишку, который по-прежнему держался наособицу, но рядом. — Посмотри… сможешь что сделать?

Человечек, самый обыкновенный, к слову, человечек, на такого глянешь и забудешь, что видел, лежал на земле. Лицо его побелело, губы посинели, а сердце в груди едва-едва трепыхалось.

— Вам нельзя уходить. — Мальчишка положил ладонь на голову. — Я его стабилизирую. Ничего сложного, обычное перенапряжение и…

Он прислушался к чему-то.

Нахмурились светлые брови.

— Истощение… его выкачали… посмотрите, пожалуйста. Мы это еще не проходили… я читал, что так бывает, когда… вот здесь. — Палец ткнул в лоб лежащего. — Видите метку?

Михаил Егорович пригляделся.

Вот ведь… и отчего если ты ректор, то все думают, что ты самый сильный среди магов? Силы у него на донышке осталось, да и всегда-то было немного. А что ректор… ректорские дела к магии отношения не имеют. Скольких студентов принять да на какой факультет, с кого брать плату, а кого — за государственный счет учить.

Какие курсы читать.

Кому.

Куда кого на практику отправить… или после оное… тысяча мелких обыкновенных дел, с которыми, руку на сердце положа, и обыкновенный человек справится, да только повелось, что коль уж ректор Акадэмии, будь добр хоть какой магиею владеть.

А он…

Он и позабыл про иные заклинания. И про то, что бывает такое… на лбу, аккурат в том месте, в которое мальчишка указывал, виднелась метка. Слабая совсем, почти истаявшая.

— Проклятье! — Михаил Егорович глаза потер, потому как заслезились. — У тебя камни связи есть?

Мальчишка головой покачал.

Понятно.

Кто ему, недоучке, этакое сокровище доверит-то? Плохо… отвратительно…

— Итак, — Михаил Егорович пытался сообразить, что ему делать дальше, — ты должен найти…

Фрола бы, но Фрол ушел с царевичами.

И Архип.

И стрелецкие полки с ними.

И… и получается, что их переиграли… сволочи…

— Декана некромантов знаешь?

Мальчишка кивнул.

— Отлично. Найдешь его и вот… — Михаил стянул с пальца перстень, — передай. Скажи, что смута. Пусть перекрывают центр…

Он глубоко вздохнул.

— Волей своей, до того, как объявлен будет новый царь, дозволяю использовать все средства, чтобы не допустить смуты и бунта.

Мальчишка смотрел.

Хлопал глазами.

Не понимал?

— Все! — рявкнул Михаил Егорович. — А теперь беги! Беги…

И если повезет, некроманты успеют вовремя.

— А… вы?

— А мне пока бегать нельзя, сам сказал. Так что я туточки посижу. Вот, рядом с ним…

Он устроился на камнях, всем видом своим показывая, что не сдвинется с места.

— Иди-иди! — Михаил Егорович рученькой махнул. — Давай уже… а то ж погромы — дело такое… сперва на бояр пойдут, а там и на Акадэмию… у Акадэмии-то периметр защищен, не одну толпу выдюжит, а вот город пострадает, куда там мертвякам… мертвяки, если разобраться, ерунда сущая.