Снежный король - Котова Ирина Владимировна

Я голову в плечи втянула и почти вприпрыжку к воротам побежала. А вдруг он в дурном настроении огненными шарами не только в небеса кидается?

У ворот стражники с копьями стояли. Одежда военная кожаная, волосы черные, носы кривые — ну чисто вороны!

— Ты по какому делу, девица? — прокаркал тот, что слева.

— Пришла к колдуну на службу наниматься, — ответила тоненько, глаза опуская.

— Не велел хозяин девок пускать, — ворон говорит, — так что иди прочь!

Я растерялась, стою, котомку мну.

— Так раньше же не против был? — спрашиваю неуверенно.

— То раньше, — второй ворон говорит, — а как прискакал на своем жеребце, Облаке, две седьмицы назад, так всех девок мигом золотом одарил, выгнал и велел не пускать больше. Ходит с тех пор мрачный, ругается…

— А много-то девок до этого тут гостило? — спрашиваю нехорошо.

Тут первый ворон сощурился.

— А чего это ты тут выпытываешь, девка? Не лазутчица ли ты от сэра Вольдемара? А ты, — на товарища набросился, — чего раскаркался? Ну чисто ворона!

— Да какая я лазутчица, — говорю жалобно, — сирота я при живом отце, помощи у колдуна за службу хочу просить. Пустите, дяденьки, а? Я никому не скажу!

— Иди отсюда, — ответили они хором и копьями мне дорогу перегородили.

Ну я и пошла. Далеко ушла, за холм, чтобы не видели меня, и стала думать, как в замок попасть. Ночи дождаться, ров переплыть, да на стену попробовать забраться? Но стены гладкие, а я и по деревьям-то не сильно лазить умею, не то что по мрамору. Да и Кащей говорил, что вороны Мерлина и днем и ночью стражу несут, мигом приметят.

Бродила я вокруг замка, бродила, уж день к вечеру пошел. Вижу вдруг, беркут вниз в поле падает, да только не поймал никого: землю взрыл и с пустыми когтями улетел, на второй круг пошел. Гляжу, а там по полю мышки малые бегут, но не скрыться им, всех поймает и съест!

Жалко мне стало мышей.

— Эй, мышеньки! — кричу. — Бегите ко мне в рукав, я вас до норки донесу, от птицы защищу!

Мышки, с десяток их, ко мне прыснули, по ногам забрались, в рукав спрятались. Налетел на меня беркут ширококрылый, едва лицо не расцарапал.

— Лети, — говорю, — отсюда, поищи добычу побольше! Стыдно маленьких обижать!

Он, надо мной зависший, хекнул, чуть ли не плюнул от досады, и медленно прочь полетел.

Отнесла я мышек к норке, они из рукава моего высыпали, по росту выстроились: от самой высокой, до самой мелкой, — и дружно поклонились.

— Спасибо, — пищат, — девка странная! Спасла ты нас, и мы тебе добро сделать хотим. Чем помочь тебе?

Я аж руками от радости всплеснула.

— Милые, — говорю, — серые, красивые, а не знаете ли, как в замок пробраться, на кухню колдуна Мерлина? Зла не замышляю я, на службу наняться хочу, а меня не пускают!

И еще хлеба им накрошила, чтобы совсем уж ублажить.

Мышки поели, пошуршали между собой.

— Идем, — пищит одна из них. — Есть тут ход подземный старый, в лес выходящий. Прямо в погреба замковые ведет. Проведем мы тебя туда!

Побежали мышки по холмам вокруг озера, мимо валунов, которые я десять раз обошла, пока думу думала. Остановились у одного из них, запищали.

— Наклоняйся сюда, девка! Да руку суй!

Я наклонилась и вижу — за валуном склон холма травой высокой скрыт, сплелась трава та, что кажется, что земля там. А я руку просунула — пустота!

— Спасибо вам, мышеньки! — говорю и хлеб им ломаю. — Спасибо!

Мыши хлебные ломти похватали и разбежались. Одна только остановилась и говорит:

— Добрая ты девка, хоть и блаженная, поэтому еще тебе подскажу. Хлебным мякишем уши заклей. Не пустой ход тот. Охраняет его дух страшный, банши, белая плакальщица. Нас, мелочь полевую, не трогает, а людей не пускает. Как увидит тебя — закричит, завоет, оглушит, там ты и помрешь.

Я как про плакальщицу услышала, задрожала. Пока с духом собиралась, мышка уже убежала.

Побродила я вокруг хода, повздыхала, да куда деваться? Залепила уши хлебным мякишем, нашла в лесу сук сухой толстый, кремнем с огнивом огонь добыла, сук подожгла и протиснулась в ход.

Сразу темнота и тишина меня обняли, землей и тленом пахнуло. Я вперед шагаю, а от страха зубы стучат. Сыро там, тени пляшут от огня, тесно — одному человеку едва пройти можно.

Стала я песенку веселую напевать, про соловушку и солнышко. И шагается бодрее, и отвлекаешься — как вдруг под ногу что-то попало, и споткнулась я, чуть не полетев на пол.

Повела суком горящим и взвизгнула — лежат кости человеческие, точь как в Алениной книге лекарской были намалеваны, и скелет тот череп свой руками зажимает.

Зажмурилась я, дальше шагнула, еще громче напевая.

— Соловей, соловей, лети к со-о-олнышку!

Снова ногой на что-то наткнулась. Краем глаза посмотрела — еще кости лежат, и тоже видно, что помер человек, уши зажимая. Дальше я пошла, голос повышая:

— Спой мне песню свою во око-ныш-ко-о-о!

То и дело под ногами кости хрустели — много кто, видимо, в замок проникнуть пытался, да все и остались тут. Я о том, что сама могу рядом лечь, думать не смею, во всю мощь пою.

И вдруг ветер ледяной дунул из подземелья мне в лицо, пальцы выморозил, огонь затушил. Я моргнуть не успела, как встала впереди, проход перекрывая, женщина прекрасная в белых одеждах, с волосами черными, до пола отросшими, с провалами темными вместо глаз.

— Ой, — пискнула я, уши ладонями зажимая, и тут она тьмой в глазницах полыхнула, рот открыла — и завыло вокруг, заплакало, да так громко, что меня как подушкой тяжелой с ног сбило.

Долго она орала — я будто в трубе печной себя чувствовала, когда заслонка открыта и в ней ветер воет, — долго я жмурилась, уши зажимая. Если б не хлебный мякиш, не спаслась бы.

Только тишина наступила, я на ноги вскочила.

— Здравствуй, — говорю дрожащим бодрым голосом, — тетушка банши! Не серчай на меня, не кричи, не со злым умыслом я полезла сюда, а за помощью!

Дух снова глазами сверкнул, да как завизжит:

— Во-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-н!

Переждала я и этот раз. Наступила тишина.

— Как громко ты кричишь, тетушка, — говорю льстиво, дыхание переведя. — Думала я, что громче петуха нашего хишпанского никто не орет, но ты, тетушка, громче, заливистей. Да постой, — руками я замахала, видя, что снова орать собирается. — Пропусти меня, а я отдарюсь! Смотри, какие бусы у меня есть, красные, из камня гранатового, в дюжину рядов! — И бусы достала. — Хорошо к белому платью тебе эти бусы будут, сразу станет понятно — женщина видная, не какая-то там банши подзаборная! А если позволишь, то и косы тебе красными лентами заплету, — и за лентами я полезла, — у нас на Руси так все девки ходят, что на выданье. Самое то тебе будет! И леденцами могу угостить… — Я леденец вытянула.

Банши, уже рог открывшая, на подарки посмотрела, на меня. Метнулась вперед, бусы-ленты выхватила и пропала. Я так с леденцом в руках и осталась.

Ну хоть мордой другая, а повадки как у нашей русской нечисти: заболтать можно и откупиться. И слава Богу!

Я постояла там, хлебный мякиш из ушей не вынимая, леденец в карман сунула, дрожащими руками снова сук подожгла, кремнем об огниво не попадая, и пошла дальше, через кости переступая. Больше банши мне не показывалась.

Долго я шла, то вниз спускаясь, то наверх поднимаясь. Уж сук мой прогорел, и я дальше в темноте кромешной ступала, руки вперед вытянув. Думала, не кончится никогда подземелье, буду идти, пока без сил не упаду… и тут руками в дверцу деревянную уперлась.

Толкнула ее — дверца так легко подалась, будто ее каждый день открывали и смазывали… Запахло рыбой соленой, овощами лежалыми, молоком кислым, грибами сушеными. Припасов тут было видимо-невидимо. Прошла я мимо бочек больших, в два моих роста, мимо ледника с рыбой разной и раками, лестницу увидела с дверью наверху. Поднялась и осторожно дверцу приоткрыла.

А там кухня дымит, печь большая горит, на печи котлы кипят! А за столом хлопочет повариха удивительная — ну чисто медведица наша, только морда плоская, мех короткий, уши круглые, и мне сама по пояс! Платье на ней надето парадное, фартук на талии подвязан. С ножом лучше человека управляется и ворчит что-то себе под нос, напевает.