Вершители Эпох (СИ) - Евдокимов Георгий

Джона пробрала дрожь — такая, что собирается комками холода в шее и позвоночнике, как будто хочется плакать, но от осознания это выдавливаешь только лёгкую улыбку, иногда закусываешь губы или щуришься, напрягая мышцы век. Когда начинает подрагивать правая рука, а ты мотаешь головой и пытаешься отогнать навязчивый призрак осознания, когда все другие мысли просто пропадают, уступают место одной — главной — а она оказывается скользкой, длинной и вёрткой, и никак не получается схватить её, удушить и вернуть туда, откуда без спроса вылезла. Вдруг становится спокойно, а потом снова резко больно, потому что понимаешь, что ни спокойствием, ни паникой уже ничего не решишь, и внутри просыпается человеческая, нет, животная природа, велящая просто защищать собственную жизнь, и больше ничего. Бронежилет кажется тяжелее, чем обычно, и он еле удерживается от того, чтобы снять его и бросить на землю, а вместе с этим винтовку, форму, сапоги, намявшие пульсирующие мозоли, каску, оставившую натёртости на макушке и подбородке, маску, мешающую дышать…

А потом он слышит, как сбивается дыхание Юнмина, как дрожит на покосившихся плечах винтовка, смотрит, как он неуклюже садится на одно колени и примеривается к прицелу, пытается нормализировать скачки сердца, но не выходит, и страх накрывает его с головой, окутывает потяжелевшим от запаха крови и огня воздухом. Когда Джон кладёт ему руку на плечо, он смотрит злобно и как-то с обидой от того, что всё так обернулось, что после стольких дней затишья они проиграют первый бой, и что проигрыш означает гибель, и даже если кто-то близкий рядом, фактов это не меняет. Фактов ничего не меняет.

— Вернёмся вдвоём, — вдруг выпалил Джон. Он хотел сказать много чего ещё, хотел сказать, что всё образумится, но теперь всё было не к месту, всё было неправдой.

— Честно?

— Честно, — снова соврал Джон. В глазах Юнмина засверкала искорка надежды. Из-за зданий донеслась возня, потом выстрелы, и опять палец лежал над спусковым крючком, время от времени опускаясь на сантиметр и обрывая очередной крик. — Только… делай свою работу хорошо.

Взрыв бросает Джона на живот и он успевает заметить, как рушатся колонны, а недалеко разрывается ещё один снаряд, и вот уже дорога, дыбясь и покачиваясь, поднимая облака пыли, падает вниз, а он всё пытается схватиться, удержаться наверху, но ногти только тщетно царапают раскрошившийся бетон. Он падает, и внутри всё сжимается — на секунду его опутывает невесомость, но удар спиной о развалины, смягчённый жилетом — и он снова стоит на ногах, пошатываясь и пытаясь разглядеть в дымке знакомые русые волосы и голубые глаза. Мечется в стороны, бросается на негнущихся ногах туда, где была его огневая точка — и не находит ничего, кроме блоков и застрявших под ними тел. И тихо, будто мир разделился напополам: снаружи возгласы и шаги, здесь — только шорох осколков асфальта, перемешанных с обрубками крепежей. И страшно, страшнее, чем ноющий от удара позвоночник и рассечённая бровь, чем режущая боль под сердцем от переломавшего рёбра стального стержня.

Когда он замечает его, бежит, шаркая, несмотря на боль, будто к двум голубым маякам, парень сидит на земле, опершись на руки, голова запрокинута и с неё стекает, разливаясь по земле, багровый ручеёк. Юнмин тяжело дышит, рот расплывается в болезненной улыбке, глаза сверкают, как от болевого шока. Джон быстро шарит по поясу, выхватывает нож и судорожно режет ткань на рукаве, до самого локтя — в несколько слоёв, потом осторожно, с отцовской нежностью поворачивает от себя лицо. С правой стороны открывается кровоточащая рана от самого уха, прорезавшая щёку насквозь. Кровь понемногу успокаивается, и Джон аккуратно подпирает челюсть импровизированной повязкой, перекидывая узел через всю голову, в то же время крепко закрывая рану.

— Так быстро отказываешься от обещаний, — шепчет он, еле двигая неповреждённой частью рта.

— Я не… — отвечает Джон, и тут же осекается. Перед ним сейчас не юноша, но воин, и врать в такой ситуации — преступление. — Да, отказываюсь…

— Выбирать — так отвратительно, — хмыкает парень, пытаясь рукой стереть слёзы, но та вместо этого только крепче сжимает рукоятку оружия. — Как было бы хорошо, если б не это. Приходится жалеть, что всё пошло так, а не иначе. Без выбора бы… не жалел.

Джон поднимает и усаживает его к стене, потом садится рядом сам, больно привалившись к камню спиной. В руках пусто — винтовка осталась где-то в завалах, и искать её больше нет смысла: ноги больше не держат поломанный каркас тела, и парня он оставить тем более не может. Джон косится направо, смотрит на перекошенную гримасу, в которую превратилось бывшее приятным лицо, потом на автомат с погнутым дулом, всё ещё сжатый в побелевших ладонях. Впереди слышатся выстрелы — наверное, добивают оставшихся, — крики и топот сапог.

— Наверное, так… Но я рад, что эти последние минуты, — Джон садится рядом, улыбается, и, как только из пыли появляются чернильные силуэты, щелчком отправляет чеку гранаты в полёт. — Я провожу с тобой.

***

— Расскажи мне, — Вайесс находилась здесь достаточно долго, чтобы привыкнуть к пустоте под ногами, теперь невесомость была такой же удобной, как обычная плоская земля. — Тайны. Расскажи мне их.

Межреальность крутилась, двигалась, принимала замысловатые позы, то становясь геометричной, то возвращаясь к размеру шара без диаметра. Из стен выплывали зрачки, стены из чёрно-белых превращались в сотни сшитых между собой порталов в далёкие миры. И этот шар напоминал ей целый мир, но только изнутри, ту изнанку, которую люди не желают замечать.

— Я — приказ вероятности. Я — противоположность неотвратимости, но в то же время я — слуга пути, что учит других служить тому же. Я никогда не был, не есть и не буду Богом или выдумкой умов. Я так же реален, как камень под ногами, как любой в мире человек, но я всё же выше людей, выше судеб и событий, я слежу за потоком, направляю русла, мешаю им перемешиваться, портиться, искажаться. Я жив, но в то же время я просто факт, явление, произошедшее со Вселенной ещё до её рождения. И ещё — я человек — живой, дышащий, чувствующий, как ты.

— Как тебя зовут? По-настоящему? — и, подумав, добавила, — У тебя же есть имя?

— Меня звали Порядком, Существом, Иллюзией, Обманом и Правдой, Разочарованием и Целью, чаще — Судьбой. Я — Фабула, я — то, как всё должно быть и как быть не должно. Я — доказательство аксиомы, каждый правильный выбор на свете и истина, поставленная под сомнение. Я — свобода воли и неизменность случившегося. Я сменил сотни имён и лет, роль Вершителя на роль Судьи, отрёкся от имени, данного мне матерью и отцом.

— Как… тебя звали?

— Джон, — в голосе Бога больше не слышны низкие, величественные нотки. — Меня звали Джон Фолкс.

Чёрно-белый шар затрещал по швам, осыпался обсидиановой крошкой, отвергая человеческое имя. В воздухе повисла тревога, откололись и остановились серебряные пылинки, вытягивая за собой всё больше и больше частей барьера. По поверхности пробежали изломы, рассекающие свет на множество мелких, похожих на бумагу лоскутов. Фабула расставил в сторону руки, и они потянулись к нему, облепляя со всем сторон сплошным покрывалом второй кожи. На секунду она увидела, как части тела сшиваются, создавая тот образ, что она видела на испытании, и вновь исчезают, словно не желая показываться надолго, возвращая Фабулу к знакомой ипостаси.

В следующее мгновение они уже сидят на камнях, а между ними неярко горит костёр, раз за разом повторяя одинаковые всплески пламени. Вокруг тишиной тлеет лес. Деревья в нём настолько высокие, что верхушки теряются в наплывающем сером небе, и не видно крон — только голые стволы и сучья, и всё вокруг какое-то коричнево-серое, будто у природы забрали все светлые оттенки. Кажется, что лес бесконечен, и что все деревья-лезвия одинаковые до бесконечности, только ничего дальше метров ста не разглядеть: там земля теряется под сплошной бледностью то накатывающего, то уплывающего обратно тумана.