Трон Знания. Книга 5 (СИ) - Рауф Такаббир "Такаббир"

Придерживая край юбки, она собрала в подол несозревшие оливки. В сумерках вышла из рощи к пригорку. На дороге, ведущей к городу, стоял знакомый автомобиль.

Заметив её, Адэр поднялся с капота:

— Прости меня. Пожалуйста.

Эйра зачерпнула полную пригоршню оливок, зелёных, крупных, тяжёлых. Запустила ими в Адэра. И не успокоилась, пока подол не опустел.

Адэр отвёл руки от лица:

— Что это было?

— У меня тоже есть нервы. Вы бы никогда не позволили себе швырнуть туфли Луанне в лицо. Потому что она дочь короля. Вы бы не швырнули туфли в лицо маркизе, графине или княгине. Если моё происхождение позволяет вам так со мной обращаться, о какой любви вы говорите?

— Эйра…

— Грех, когда без любви. Конечно, грех. Любви-то нет.

— Эйра, не говори так.

— Если бы я верила в вашу любовь, меня бы не остановили никакие запреты. Мне плевать на чужие взгляды, на грехи и предрассудки. Но я не могу без любви. Меня воротит от мысли… Ни одному мужчине не под силу превратить моруну в подстилку. — Эйра надсадно вздохнула. — Ещё раз унизите меня, и я заставлю вас пожалеть. — И пошла по дороге.

— Эйра… садись в машину. Прошу.

— Я люблю ходить пешком, — сказала она и свернула на тропинку, петляющую между кустарниками.

Моранды вырвались вперёд, побежали, понеслись, перепрыгивая через заросли и камни.

Дышалось легко, сердце билось спокойно. В этом мире что-то сломалось…

Глава 16

*

Тишину в исповедальне нарушал монотонный голос просителя. Сибла всматривался в моложавое лицо и не понимал, почему этот человек, на вид интеллигентный и образованный, хочет отдать Братству своего единственного шестнадцатилетнего сына.

— Как я понял, ваша семья живёт в достатке, — сказал Сибла и обратил взор на юношу. Тот выглядел растерянным и удручённым. Видимо, он тоже не понимал, почему отец принял такое решение.

Проситель торопливо заверил:

— Я обещаю оплачивать его содержание.

— У вас вызвали подозрение его друзья?

— Нет-нет, что вы! Я знаю всех его друзей, знаю их отцов.

— Не вижу причины оставлять вашего сына в нашем приюте, — проговорил Сибла твёрдым тоном. — Дайте мне причину, и я подумаю.

— Шестнадцать лет — трудный возраст. А я много работаю, часто езжу по стране, редко бываю дома. У меня нет времени формировать из него мужчину.

— Нет времени у мёртвых, у живых всегда есть время, — сказал Сибла и хотел выпроводить просителя с сыном, но, устремив взгляд на сцепленные пальцы мужчины, замешкался. Обгрызенные ногти — привычка или нервы?

Сибла попросил юношу выйти из исповедальни, дождался, когда закроются двери, и проговорил, придав голосу проникновенное звучание:

— Почему вы хотите от него избавиться? Только честно.

Проситель поднёс руку ко рту, явно желая закусить ноготь. Спохватившись, виновато улыбнулся:

— Дурная привычка. Ничего не могу с собой поделать.

— Я жду.

— Моя жена испытывает к нему нездоровое влечение.

— Жена? — опешил Сибла. — В смысле, его мать?

— Его мать умерла. Я снова женился и был счастлив, пока не заметил, как она смотрит на него. Я потеряю их обоих, если ничего не предприму.

— Вы решили пожертвовать сыном ради падшей женщины?

Проситель устремил на Сиблу блеклый взгляд и вновь виновато улыбнулся:

— Я хочу их спасти.

— Нельзя спасти тех, кто не жаждет спасения.

— Она ещё не согрешила.

— Мысли грешны в той же мере, что и поступки.

Проситель уставился в пол:

— Если она оступится, я переживу. Но если меня предаст мой собственный сын, мне незачем будет жить.

— Объяснитесь с ним.

— Вы считаете, что в моём случае разговоры лучше действий? — Посетитель покачал головой. — В нём уже вовсю бурлят половые гормоны. Вспомните себя в шестнадцать лет.

Сибла помнил ночные молитвы и ежедневные тренировки: длительные, изнуряющие. Яд, выработанный юношескими гормонами, покидал измученное тело вместе с потом. В свои шестнадцать Сибла не думал о женщинах — он хотел упасть и больше не подниматься. Хотел просто лежать, и неважно, где: под забором, в грязи, в сугробе. Сектанты знали, как предотвратить зарождение похоти в воспитанниках приюта.

— Она старше его на пять лет, — вновь заговорил прихожанин. — Перед тем как жениться, я должен был подумать о разнице в возрасте, но не подумал. Моя ошибка. Вы сказали, что ради женщины я решил пожертвовать сыном. Нет. Я выбрал его, поэтому он здесь.

Оформив документы, Сибла отвёл паренька в сад, где трудились Дин и ещё двое воспитанников. Вернувшись в дом молитвы, спустился в подвал, обошёл в дальнем помещении гору камней и заглянул в колодец. Вниз сбегали ржавые покорёженные скобы, вколоченные в стенку. Два Брата топтались возле железной двери: один пытался подобрать ключ, второй держал фонарик.

— Помочь? — крикнул Сибла.

— Здесь вдвоём не развернуться, — прозвучало в ответ.

— Может, снять с петель? — спросил Сибла.

— Не получится. Если только выбить вместе с коробкой.

— Не выбьем, — возразил второй сектант. — В стену штыри вмурованы.

— Сюда бы вора, — промолвил первый, гремя связкой ключей. — Он бы мигом открыл.

— Сибла! — прозвучал голос Людвина. — Есть разговор.

Сибла последовал за духовным отцом в зал, где проводились богослужения. После утренней проповеди Братья разбрелись по комнатам, слуги успели навести в зале порядок: пол и мраморные колонны влажно блестели; на зелёном ковре, устилающем возвышение, не было ни одной примятой ворсинки; в воздухе витал запах дезинфицирующих средств.

Опустившись на скамью, Людвин похлопал ладонью по лакированной доске:

— Присядь.

— Я постою.

Людвин сдружился с хозяйкой публичного дома. Два раза в неделю ходил к ней якобы на чай, возвращался потухший, сломленный. Сибла содрогался при мысли, что духовный наставник польстился на увядшие прелести старухи и пустился в блуд. Братья пытались вразумить Людвина, но он отмалчивался и ещё сильнее закрывался в себе, тем самым подтверждая опасения Сиблы.

— Я был в доме терпимости, — промолвил Людвин.

— Знаю.

— Твоя подруга…

— У меня нет подруг, — перебил Сибла и отошёл от скамьи на пару шагов, не в силах побороть брезгливое отвращение к человеку, которого совсем недавно считал своим соратником и вдохновителем.

— В тебе ненависти и злости больше, чем любви.

— Ты позоришь Братство, — не сдержался Сибла.

— Чем позорю?

— Связью с падшей женщиной.

Взгляд Людвина был долгим, жгучим.

— Я исповедую проституток.

— Да ты с ума сошёл! — Возглас Сиблы ударился в высокий потолок и гулким эхом разнёсся по залу.

— Я знал, что вы не одобрите моё решение, и не хотел говорить, чем занимаюсь. Я знал, что от вас не стоит ожидать помощи и поддержки.

— Людвин! Опомнись! Это мерзко!

На балкон второго этажа высыпали Братья.

Людвин поднялся со скамьи:

— Вы называете себя посланцами Бога. И глядя на вас, я понимаю, что быть посланцем — худшее наказание на свете. Вы жили в раю, и вдруг оказались в аду. Вам кажется, что хороших людей нет, вокруг одни подонки. А всё потому, что вы не узрели божьего замысла. Я узрел, а вы — нет. Испытания нам посланы, чтобы мы познали жизнь во всей её глубине, во всех её проявлениях. Но вы, посланцы, продолжаете прикладывать к людям шаблонное лекало без всякого понимания, вы меряете земную жизнь неземными мерками.

Братья затоптались на балконе, как недовольное стадо, но не издали ни звука.

— Есть вы, посланцы Бога, и есть я, обычный человек, — проговорил Людвин, повысив тон. — То, что посланцу кажется карой, мне, обычному человеку, является великим даром. Чем глубже я погружаюсь в мир человеческих страданий и мучений, тем выше взвивается моя вера. Я свято верю, что все люди достойны спасения. Все до одного. Пока человек жив, у него есть шанс раскаяться, искупить грехи и увидеть свет. Я верю, что даже в настоящем аду есть те, кого можно спасти. — Людвин расправил плечи. Вскинув голову, обвёл Братьев взглядом. — Вы посланцы. Я обычный человек. Вы грезите раем. Я безропотно иду туда, куда направляет меня Всевышний. Похоже, нам не по пути.