Невьянская башня - Иванов Алексей Викторович

Гриша поскуливал в сторонке.

Акинфий Никитич прищурился на Семёнова:

— Может, своё слово молвишь, Гаврила? Вчера ты хорошо припечатал.

Гаврила Семёныч из-под кустистых бровей оглядел и Демидова, и Егорова, и Гришу, и просторную фабрику с громадой Царь-домны.

— Вера наша единственно жертвой живе, — угрюмо пророкотал он.

Акинфию Никитичу стало как-то не по себе: в голосе Гаврилы Семёнова он услышал мрачную, беспощадную мстительность.

— Гришке гордыней поступиться след… А тебе, Степане, — честью. Коли надо заводу, чтобы души в полымя пошли, так проведи их. Се жертвы ваши.

Акинфий Никитич видел, как Егорова корёжит изнутри. Ему, главному приказчику, требовалось время, чтобы свыкнуться с новым делом.

— Иди, Степан, — распорядился Акинфий Никитич. — И Гришу забери.

Ничего не возразив, Егоров взял Гришу за шкирку и потащил к воротам фабрики. Гриша вихлялся, заплетаясь ногами. Егоров вёл его сердито и упрямо, словно волок куда-то себя самого.

— Умеешь ты волю перешибить, — заметил Семёнову Акинфий Никитич.

Гаврила неловко покрутил головой, точно примерялся к петле.

— И тебе, Акинтий, жертва отмерена, — утробно прогудел он.

Акинфий Никитич понял, что Гаврила сейчас выплеснет на него ту боль, что зажглась в нём на раскольничьей «гари». Это ведь Акинфий отправил его жечь людей, и Семёнов отплатит Акинфию той же монетой.

— Не забыл, как после «выгонки» пленные из темницы утекли и оба-два солдата в костре сгорели? — спросил Семёнов. — Жёнка твоя призналась, что она там двери узникам отомкнула…

— Помню, — осторожно кивнул Акинфий Никитич.

— В «стае»-то я беглеца из тех пленных встретил. И он сказал, что двери им Лычагин отворил. Не твоя жёнка, а Лычагин. А почто с ним твоя жёнка выплясывала, ты сам допытывайся. Се твоя жертва заводу, Акинтий. Твоя.

* * * * *

Работные на старой доменной фабрике ничего особенного в хозяине и не заметили: Демидов как обычно прогулялся по литейке, проверил в тачках изломы чугунных кусков — зернистые ли, блестят ли звёздами — и выслушал приказчика Лыскова. На самом деле Акинфий Никитич ничего не понимал и будто плыл; мир для него превратился в какие-то пузыри: пузырь лопался — и накатывали звуки, появлялись картины, а потом всё рассеивалось.

Акинфий Никитич хотел найти Савватия Лычагина, найти — и тотчас же убить его на месте голыми руками. Но Савватия не было нигде: ни у мехов и фурмы, ни у колеса в каморе, ни в казёнке домны.

— Где он? — спросил Акинфий Никитич у подмастерья Ваньши.

— Пёс его знает, — ответил Ваньша. — Утащился на шпикарную фабрику за скобами. У нас водяной ларь течёт, надо плахи стянуть…

Акинфий Никитич постоял, с трудом размышляя, что делать.

— Вернётся — отправь ко мне домой, — сказал он.

Холод за воротами остудил голову. По заводу ползли мглистые зимние сумерки. Акинфий Никитич неторопливо взошёл по лестнице на плотину. В синеве на подворье уже тепло светился окошками господский дом, а над ним, над покосившейся башней, клубились тёмные, взрытые ветром облака…

Акинфий Никитич наконец подумал о Невьяне без ошеломления, без ослепляющей ярости. Да, всё у них было плохо в последние дни, однако не настолько же, чтобы изменять с другим!.. Не может быть никакого другого! И дело не в бабьей верности. За ним, за Акинфием Демидовым, правда этой жизни! Тяжёлая, горькая, недобрая — но правда! Как от неё отвернуться?.. Именно это и оскорбляло. Он, Акинфий, на своей правде построил целую державу горных заводов, и неужто Невьяна такое даже в грош не оценила?..

Войдя в дом, Акинфий Никитич первым делом спустился в подклет, в закуток Онфима.

— Нынче ночью ты выпускал Невьяну? — спросил он.

— Она сама ключи от подземного хода взяла, — пробурчал Онфим.

Акинфий Никитич не стал спрашивать, почему Онфим не донёс ему. Однажды Онфим уже ответил: «Твоя баба, не моя».

От слепого ключника Акинфий Никитич поднялся наверх, в господские покои, и направился в кабинет. И конечно, увидел Невьяну. Она сидела за столом при свечах в шандале и на деревянном блюде разбирала скатный жемчуг для вышивки — мелкий, будто пшённая крупа. Акинфий Никитич остановился. У него даже горло пережало удушьем, и он просипел:

— Коротаешь вечерок, покуда к полюбовнику не сбежать?

Невьяна распрямилась, глядя на него, и побледнела. Она испугалась — испугалась так, будто умерла заживо, но нельзя было выдавать себя. Она могла принять любое возмездие, кроме унижения, а страх унижал.

— Всё я знаю про Савку Лычагина!

Невьяна молчала, пальцы её застыли на россыпи жемчуга.

Акинфий Никитич двинулся вдоль шкапов — тень его перемещалась по корешкам книг, по минералогическим штуфам. Остро-угловатый увесистый обломок магнитного железняка словно сам лёг в широкую ладонь.

— Убить тебя хочу, — глухо сказал Акинфий Никитич, сжимая камень.

— Убей, — негромко согласилась Невьяна.

Акинфий Никитич обернулся: в голосе Невьяны не было ни покаяния, ни покорности. Невьяна не отступила — она упорствовала, и ничего с ней не сделать, только и вправду убить!.. Акинфия Никитича вздыбило бешенство.

— Я тебя в своём доме беглой голодранкой принял! — прохрипел он. — Кров и хлеб тебе дал! Ни единого раза на тебя не замахивался, и ни в чём ты отказа не имела! В Питербурхе ты у меня барыней ходила в соболях!..

Он сам не понял, почему говорит такие слова — он же никогда и не ценил эти свои благодеяния. Но сейчас ему надо было раздавить изменщицу.

— Хлебом и кровом меня коришь? — с ненавистью переспросила Невьяна. — Или соболями с перстнями? Жалко стало?

— А ты и чести девичьей не имела! — швырнул последнее Акинфий.

Невьяну ударило гневом. Она ведь ничего не утаила от Акинфия, когда пришла к нему тем давним летом… И Акинфия тогда ничего не смутило!.. А сейчас он лгал! Лгал, потому что первым изменил ей! Она лишь ответила изменой на измену! Видно, он сам того не понимал — или не желал понимать, потому и обвинял её, как дремучий деревенский мужик, а не владыка горных заводов!.. Гнев возвращал Невьяне жар сердца и силы.

— Про девичью честь вспомнил? — Невьяна сузила глаза, и они запылали горячей тьмой. — Моя честь, Акиня, по завету Лепестиньиному: не любиться с нелюбимым! Иной чести не ведаю!

Едва не опрокинув блюдо с жемчугом, Невьяна поднялась из-за стола, чтобы хоть чуть-чуть уравняться с Акинфием Никитичем в росте.

— Я тебе свою любовь подарила, Акиня! Может, тебе того мало, но у меня больше нет! Всё, что имела, тебе кинула! Ты мой свет был!

Акинфия Никитича затрясло от злости и досады.

— А Савка Лычагин тогда откуда же вынырнул? — ощерился он.

Невьяна словно не услышала.

— Я всё для тебя отринула, Акиня! — продолжила она. — Мне и дела не было, прав ты или неправ. По закону или произволом жизнь свою ведёшь. С богом ты или без бога… Мне только радость твою видеть хотелось!

Яростная душа Акинфия Никитича ворочалась в груди, как огромный и косматый медведь-шатун, разбуженный в берлоге посреди зимы.

— Я сюда к тебе ехала как в райский сад… А ты чужим мне стал! Ты обо мне и думать забыл! Там, в Питербурхе, ты врагов своих ломал, а здесь-то, в Невьянске, у тебя врагов нет — но ты всё равно людей ломаешь! Что с тобой?

Невьяна была права. Демон не демон, но его, Акинфия Демидова, влекло, тянуло туда, где заводы, домны, горны, молоты, плотины, бурление огня и напряжение нечеловеческой мощи. Всеми своими мыслями он был там, горел делами, сшибал препятствия, а Невьяна… Она вдруг стала мешать ему. Раздражать своим осуждением, своим затаённым противоборством.

— Не тебе меня на свой лад перекраивать! — рявкнул Акинфий Никитич.

— А кому? — дерзко спросила Невьяна. — Демону твоему?

Акинфий Никитич замер на миг — и взорвался бы, однако на пороге кабинета вдруг появился Савватий. Он был в грязном заводском армяке, и даже ноги от снега не обтопал. Демидов будто споткнулся на полуслове. Савватий не спеша стащил шапку, но не поклонился. Он сразу всё понял.