Увертюра ветра (СИ) - Элер Алиса

   Пути, который предназначен мне, и который никто, кроме меня, не в силах пройти?

   Как я мог позволить себе сомневаться, колебаться и бежать от себя, когда моя нерешительность может погубить, что мне дорого? Как мог прятаться в себе и от себя, решив отчего-то, что мой мир - настоящий, любимый - канул в Бездну, ушел навсегда, сгинув в Антерийской войне, и что мы остались на обломках, руинах, которые уже не спасти и - самое страшное! - не нужно спасать?

   Как я мог позволить себе оставаться в стороне и сметь оправдывать свое невмешательство?!

   - Вот! - прозвенел рядом голос Камелии - серебряно-игристый, переливчатый, вырвавший меня из зыбкой полуяви, точно ведьминский оберег. - Держите!

   Я встрепенулся, сбрасывая остатки наваждения, и поднял взгляд.

   Первым, что я увидел, была протянутая рука, на узкой ладошке которой тускло сиял невозможный по своей красоте камень: окатанный срывающейся с обрыва водой, полупрозрачный и дымчато-белый - цвета парного молока.

   Приглядевшись, я понял, в чем секрет "невозможности", и со смешком сказал:

   - Спасибо. Жаль, когда высохнет, он не будет и вполовину таким красивым.

   - Да? - с искренним удивлением спросила Камелия. Расстроенно поглядев на камушек, она сжала пальцы и хотела было отнять руку, но я перехватил ее.

   - Спасибо, - повторил я. - Он правда мне нравится. И правда очень красивый.

   Камелия не ответила, не сводя с меня неверящего взгляда.

   Поколебавшись, она все же решилась. Камушек скользнул в мою раскрывшуюся ладонь. Я сжал его, чувствуя, как он приятно холодит пальцы в обжигающе-жаркий полдень.

   - Я... почти нигде никогда не было, - словно извиняясь, начала она. - То есть была, немного - в Лазурной Гавани. Но...

   Она замолчала и как-то грустно, бессильно улыбнулась.

   Была, но едва ли видела что-то кроме дворцовых стен и узкой, далекой, недосягаемой полоски моря - бирюзовой, переменчивой.

   Цвета робкой, несбыточной, едва теплящейся мечты...

   Мы оба - я и незаметно, бесшумно подошедший Нэльвё - поняли то, что она не смогла сказать. Он тут же разбил сгустившийся воздух шуткой, и помрачневшее лицо Камелии вновь озарилось улыбкой, в глазах заплясали смешинки, и она упорхнула обратно к водопаду, выскользнув из рук попытавшегося перехватить ее Нэльвё. Отрекшийся, ухмыльнувшись, развернулся и медленно, неторопливо отправился за ней.

   А я смотрел им вслед, и в душе, прежде мятущейся, запутавшейся в недосказанности, во лжи и полуправде, крепла уверенность. Сомнения вдруг ушли, все разом, и путь, еще с утра бывший не моим, жавший ноги неудобными ботинками и цепляющий дорожный посох низким кустарником, вдруг растелилась передо мной, приглашая идти.

   Идти по тому самому пути, о котором я, еще сам не зная и не понимая, говорил Корину. Тернистому, бегущему по холмам и вересковым пустошам, петляющему и уходящему в ясную синь.

   По пути, способному вывести кого и к чему угодно; подарить чудо тому, кто осмелится на него встать - и, не отступившись, дойти до конца.

   Откуда-то из бездны того, что зовется душой, чужим, не моим голосом шепнулось извечно-аэльвское, ранее не понимаемое и только теперь обретшее значение:

   "Делай, что должно, и будь, что будет..."

   - Делай, что должно, и будь, что будет.... - эхом повторил я. Уже вслух. И вдруг, повинуясь какому-то неясному, бессмысленному порыву, разжал кулак.

   Камешек, подаренный Камелией и не думал блекнуть красотой. Напротив: он будто светился изнутри - мягко, тепло, как солнце в туманной утренней дымке. Я перевернул его, крутанув в зажатых пальцах - и замер, не веря своим глазам. Потому что из камня, самого настоящего камня, проклевывался маленький цветок, еще не разобрать, какой. Но я почему-то не сомневался, что он расцветет нежной камелией.

   Есть ли вообще хоть что-то невозможное для тех, кто идет по своему пути, не отступаясь и не зная преград, веря - всегда и что бы ни случилось?

   Нет. Не то, что должно.

   - Больше, чем должно, - тихо проговорил я, сам себе. Потому что эта мысль обязана быть облеченной в Слово.

   Я сжал пальцы - осторожно, чтобы спрятать цветок, но ни в коем случае не повредить его трепетных лепестков - и убрал камешек в карман, к другому моему подарку-воспоминанию.

   Я поднялся с колен. Отряхнул штаны от травы и лесного сора. Присел у не полыхавшего, а слабо горящего костра, вспомнив о каше и о том, что без моего участия она может и сгореть. Впрочем, опасения не оправдались: она только-только сварилась. Снимать котелок я не стал: только задул костер - легко, почти не прикладывая усилия. Скорее волей-приказом, чем дыханием.

   Путь - прежде незнакомый, непонятный, в середине которого я оказался, не зная, в какую сторону идти к этому самому "должно" - стал простым и ясным. Я знал, что нужно делать, не когда-то потом, уже сейчас. Знал, и собирался претворить в жизнь.

   Пусть кто-то сочтет это откровенной глупостью и безрассудством, но это правильная глупость. Правильная - и должная. Одно короткое, простое, на выдохе: "так надо". И этого достаточно.

   ...да и кто сказал, что правильный путь должен отвечать здравому смыслу?

   И кому вообще есть дело до этого "здравого смысла"?

***

   То же зеркало - только больше оно не дрожит в неверном свете свечей морем, а изменчивые тени, таящиеся в его глубине, растаяли в светлой ясности дня. Черные локоны не обнимают острые плечи ночной мглой, а собраны в сложную высокую прическу, подчиненной строгой четкости линий. Нить жемчуга не лежит на тонкой лебединой шее - сдавливает ее. Пальцы нервно комкают кружево. Прежде ясные, льдисто-голубые озера глаз теперь укутаны дождливой пеленой расстроенных чувств.

   То же зеркало, только теперь ему нечего предсказывать: время пришло, и то, что еще недавно было возможным, свершилось.

   - Вы прекрасны, леди! - восхищенно всплеснула руками фрейлина, отходя на шаг и любуясь ей.

   - Восхитительны! Вы будете самой прекрасной невестой в Зеленых Холмах!

   Иришь горько поджала губы, едва удерживаясь от слез.

   Да, самой прекрасной! Самой прекрасной - и самой несчастной! И как бы свадьба вскорости не сменилась трауром!

   "Не сменится, - жестко оборвала она себя. - Эрелайн ничего тебе не сделает".

   Оборвала - и невольно додумала, хотя отдала бы все, чтобы не продолжать эту мысль:

   "Не сделает... пока будет оставаться собой".

   - Нужно позвать госпожу, - убрав посеребренные ножнички в футляр и защелкнув его с сухим щелчком, сказала фрейлина, темноволосая и темноглазая.

   - Позовите госпожу! - вторила ей другая, с копной рыжих волос и спрятанными за белилами веснушками.

   - Кто-нибудь, кто-нибудь, позовите госпожу!

   Приступ мигрени сдавил виски Иришь: ей невыносимы были звонкие, заливистые, восторженные восклицания девушек, которых она видела впервые, но которые прислуживали ей так преданно, будто делали это уже в сотый раз.

   Упоминание матери ударило не тупым ударом в висок, а раскаленной иглою - в сердце.

   "Тебя я видеть точно не хочу", - сжав пальцы так, что ногти впились в ладонь, отчаянно подумала Иришь.

   ...Вчерашний день прошел, как в тумане: в какой-то момент ее истерзанное сомнениями и противоречиями сердце просто устало мучиться, страдать, бороться и выгорело дотла. Теперь она смотрела на все как бы сквозь молочно-белую пелену, туманную дымку, не искажающую, но странно скрадывающую звуки и притупляющую чувства.

   Иришь помнила целителей, дотошно интересующихся ее самочувствием, и свои скупые безразличные ответы. Помнила обеспокоенные, мягкие расспросы отца - и цепкие, вытравливающие душу вопросы матери. Помнила теплоту отцовских рук и дарреновых глаз - краткую, но озарившую ее день робким лучиком света, тут же растаявшим в сумерках хмурого дня. От того, что радости она не испытывала, хотя должна была.