И тут в моей голове насмешливо прозвучало: «Ну что уставился? Как не стыдно так бесстыдно рассматривать незнакомого человека, особенно молодую девушку…». Вздрогнув, я понял, что эти слова мне просто почудились. Но до меня, наконец, стало доходить содержание беседы. Они совершенно не обращали внимания на мой ошарашенный вид, поглощенные разговором, и это дало мне возможность до некоторой степени прийти в себя. Галантный Брусничкин, видимо, уже сделал заказ, поскольку его собеседница убрала свой блокнотик в карман фартучка. Но Женька, похоже, не собирался ее отпускать.
– Нет, вы должны обязательно сказать нам свое имя. Я не могу позволить себе, словно какой-нибудь провинциальный купчик, орать на весь зал: «Эй, официантка». И вообще, слово «официантка» к вам совершенно не подходит. Такую милую девушку, по-моему, дозволено называть только особо нежным именем. Так смилуйтесь и назовите себя.
Этот велеречивый тип мог уговорить кого угодно, а его собеседница, с легкой улыбкой слушавшая его воркотню, и не собиралась кокетничать. Она просто и негромко произнесла:
– Зовут меня Людмила. Но кричать на весь зал мое имя совершенно не обязательно, достаточно просто внимательно на меня поглядеть, и я подойду к вашему столику.
– Ну если достаточно просто внимательного взгляда, то вы от нашего столика не отойдете вовсе! Вы посмотрите на моего друга. Он же просто не сводит с вас глаз… – Тут коварный Брусничкин гнусно ухмыльнулся и с нездоровым любопытством поинтересовался: – А Милой вас можно называть?
– Меня многие так называют, хотя это имя мне не очень нравится.
– Тогда он… – Женька ткнул в меня пальцем, – …ваш! – и довольно расхохотался, откинувшись на стуле.
После этой фразы мне стало до испарины жарко – похоже, я покраснел, как вареный рак.
Людмила бросила наконец на меня быстрый взгляд, и ее щеки тоже слегка зарозовели.
– С какой стати вы делаете такое далеко идущее заключение? – ровным голосом спросила она.
Продолжая довольно ржать, Брусничкин снова ткнул в меня пальцем и выдал:
– У него ж фамилия – Милин. Следовательно, он – ваш!
Людмила покраснела еще больше и, слегка сдвинув брови, от чего над переносицей появилась едва заметная морщинка, сказала:
– У меня сегодня на редкость веселый клиент… – Затем она быстро отошла от нашего столика.
Брусничкин перестал ржать и с лихорадочным шепотом повернулся ко мне:
– Илюха, какая девушка! Просто сказка, – и тут он наконец обратил внимание на мое странное состояние.
– Ты чего? – Он стал серьезным, можно даже сказать, встревоженным. – Ты себя нормально чувствуешь? Может, водички налить?
– Все в порядке, не волнуйся… – хотел сказать я, но из моего горла раздались только какой-то странный хрип и бульканье.
– Ты рот-то закрой! Первый раз вижу, как с открытой пастью пытаются говорить. Да что с тобой? Что ты давишься?!
Я наконец вспомнил, как разговаривают на русском языке.
– Все в порядке… не волнуйся… Это у меня изумление такое…
Брусничкин сразу пришел в свое нормальное расположение духа:
– Вижу – твое изумление! И я даже догадываюсь, что именно тебя до такой степени изумило. – Он гнусно подмигнул.
– Совсем не то, что ты думаешь! – снова покраснев, но уже почти нормальным голосом огрызнулся я.
– Да, да, конечно, ты же у нас известный скромник. Именно поэтому все наши женщины по тебе сохнут!
– Да что ты мелешь? Какой скромник? Какие женщины по мне сохнут? Трепло ты, Женька, пустое. И вообще, кончай лыбиться, а то злую эпиграмму на тебя накропаю!
Я окончательно пришел в себя и даже начал безмятежно улыбаться. Однако в груди засела тоскливая заноза понимания того, что я, похоже, встретил девушку, без которой жизнь моя будет пуста и никчемна, и если я ей буду неинтересен, то можно прямо сейчас закопать это бренное тело, чтобы не мучилось.
Женька стал вдруг совершенно серьезен и заявил:
– Ты, Илюха, не хорохорься. Что, если эта маленькая Мила на самом деле твоя половина? Помнишь Платона, диалог «Пир».
– Может, она твоя половина? – враз охрипшим голосом ответил я, твердо взглянув в его погрустневшие ореховые глаза.
– Нет, я бы почувствовал. – Он с легкой грустинкой усмехнулся. – Я бы выглядел и разговаривал так же, как ты сейчас.
Мы замолчали, потому что к столу подошла Людмила, толкая перед собой небольшой сервировочный столик, уставленный тарелками с едой.
– Ты какое вино заказал? – спросил я опять осипшим голосом, обращаясь к Женьке и не спуская глаз с Людмилы.
– Традиционное – «Киндзмараули». Только, зная твою слабость, я просил Людочку подать его, как ты любишь – в графинчике, – беззаботно забалагурил тот в ответ. – И я смотрю, Людочка в точности исполнила мою просьбу.
Людмила молча сервировала стол, изредка бросая какие-то испуганные взгляды в мою сторону.
Я молчал, но был просто не в силах отвести от нее глаз.
Наконец она закончила расставлять на столе тарелки, судки, бокалы и, украсив середину стола графинчиком, оказавшимся, кстати, весьма вместительным, покатила свой столик прочь, тихо пробормотав:
– Приятного аппетита…
– Ну что ж, приступим! – Женька бодро потер ладошки и, сдернув с графина пробку, набулькал в бокалы темно-бордового, почти черного вина. Мы подняли бокалы и чокнулись, затем, сделав по паре глотков, принялись за закуску.
И вино, и осетринка холодного копчения, которую гурман Брусничкин заказал на закуску, были, наверное, великолепны, но мне было как-то не до выпивки и не до еды. Я просто не видел, куда совал вилку, поскольку у меня перед глазами стояли по очереди то серебряный перстень с изумрудом, то серые внимательные глаза под густыми темными бровями. Я не чувствовал вкуса просто потому, что не мог сосредоточиться ни на чем, кроме этих лучистых, сияющих глаз и зеленых брызг света, посылаемых изумрудом. Я прекрасно понимал, что ни перстень, ни Лаэрта ну никак не могут оказаться здесь и сегодня, но был глубоко убежден, что это именно мой перстень и моя Лаэрта. И если это – чудо, я готов был поверить в любое чудо. Только было ясно, что здешняя Лаэрта меня не знала или не помнила.
