Дом последней надежды - Демина Карина

Скорее всего, связаны, поскольку во всех трех случаях имело место сначала исчезновение, а затем появление некоего объекта. Слишком много, чтобы считать это совпадением. Жаль, больше таких историй нет… определенно, он должен был бы прийти к аналогичным выводам.

Слишком мало я знаю.

Слишком…

Затылка коснулась призрачная рука, и я провалилась в сон.

ГЛАВА 43

Или не совсем сон?

Я стояла на берегу. Знакомом таком берегу. Серое море. Серые камни. Небо тоже серое, измятое. Солнце с трудом пробивается сквозь эту серость.

Дорога.

Каменистая и бугристая, отражением неба.

Я иду.

Идти тяжело. Воздух вязкий, сквозь него приходится продавливаться. А тень городской стены словно отодвигается с каждым шагом. И я останавливаюсь. Здесь и дышать-то получается с трудом.

Главное, не забыть, что это сон.

Ненастоящее.

Смех.

И девушка в белом погребальном фурисодэ. Его рукава столь длинны, что касаются земли. А ветер тревожит тонкие ленточки в волосах.

Она улыбается.

Идти не обязательно.

Зачем мне? Пусть мужчины ищут пути, им нужна война и нужна победа, ведь без сражений леденеет кровь, а старость подступает ближе. Им кажется, что пока они способны удержать в руках меч, то и бессмертны. А женщины… женщины подобны вишни цветам.

Их жизнь — мгновение.

Так стоит ли…

Стоит. Мне удается выдержать взгляд богини. И я отвечаю ей поклоном, ибо так будет вежливо. А она смеется, и от смеха небо дрожит, а дорога сама ложится под ноги. И мы идем.

Я знаю, что мне дозволено смотреть, но и только.

Она не станет вмешиваться.

Пускай.

Вот и город.

Таков ли он, каким был столетие назад? Или же я вижу нынешнее его обличье? Похоже на то… хижины, ютившиеся у стены, почти рассыпались от старости. Черные их крыши просели, разъехались, а местами и вовсе провалились внутрь.

Пахло плесенью.

Гнилью.

А дорога уводила дальше…

Вот дома с каменными стенами, которые почти не пострадали. Разве что время выело бумажные окна, и теперь дома пялились на меня пустыми глазницами оконных проемов.

Дальше.

Городская площадь, погребенная под мусором.

Листья.

Ветки.

Что-то черное… птичьи кости хрустят под ногами. А мы идем, и сердце мое колотится, хотя в присутствии богини мне ничего не угрожает. Наверное.

Вот и другие дома. Некогда в них жили люди весьма состоятельные… ворота открыты, дворы пусты. Не суетятся слуги, не рычат псы, отпугивая незваных гостей… рассыпается повозка…

Ее я увидела не сразу.

Она сидела у колодца и ела ворону. В одной руке она держала черную птицу, а в другой — оторванную ее ногу. Крови не было, что, пожалуй, и помогло мне сдержать рвотный позыв.

Только птичьи перья.

Темный клюв, который выглядывал из кулачка красавицы. А девушка по местным меркам определенно была красива. Круглое лицо, узкие глаза, чуть приподнятые к вискам. Пухлые губы и аккуратный носик.

Шея тонка.

Тень от широкого воротника ложится на нее, подчеркивая и тонкость, и хрупкость, и алую ниточку раны.

Девушка не сразу заметила меня.

А заметив, улыбнулась и поспешно затолкала в рот кусок вороньей ножки. Сыто икнула и сказала:

— Доброго дня…

— И тебе. — Я не была уверена, что сейчас день, все-таки свет здесь был несколько неестественным. Оглянувшись, я поняла, что осталась одна. Дзегокудаё исчезла.

Стоит ли начинать бояться?

Или…

— Как тебя зовут? — спросила она.

— Иоко.

— А меня назвали Азами… моя мать была рабыней. Красивой. Говорят. И говорят, что я в нее пошла. Мой отец взял меня в дом. И растил. И баловал… — Она прикрыла глаза, которые недобро блеснули. — Это многим было не по вкусу.

— Позволишь? — Я присела рядом.

Если я правильно поняла, то сейчас вижу причину произошедшего. И если не получу ответ, как все исправить, то хотя бы, возможно, пойму, с чего все началось.

— Садись, если не боишься… все они боялись… знаешь, что здесь торговали рабами?

— Нет.

Рабы на островах были, но… не сказать, чтобы много. Мне встречались они, отмеченные, кто клеймом, кто рисунком, а кто и серебряной бляхой, которая служила не столько для того, чтобы подчеркнуть статус, сколько являла собой способ сберечь особо ценное имущество.

Но рынки…

К чему рынки, если в порту легко купить ребенка любого пола и возраста?

Было бы желание.

— Их продавали туда, — она махнула рукой на море. — В страну Хинай… а может, и дальше… и не все, кого продавали, были рождены рабами. Иногда… случалась беда в какой-то деревне… пожар или неурожай… или еще что-то… и тогда людям предлагали помощь взамен…

…выгодная сделка.

Половина уходит в рабство, зато другая живет. Они ни когда не брали всех, поскольку опустевшая деревня — это не то происшествие, которое не получилось бы скрыть. А кому нужно лишнее внимание?

Те, кому повезло остаться, молчали.

Ибо были деньги.

И шелковые свитки, на которых люди оставляли капли крови своей, заверяя согласие. И страх, что если кто-то да заговорит, то деревня все же исчезнет… иногда ведь приключается мор или иные неприятности.

Уж не знаю, когда и кем был создан этот бизнес, да и крепко сомневаюсь, что невольников увозили в Хинай, как поняла, там своего населения с избытком, но вот чуть дальше, южнее…

…не важно.

Главное, сомневаюсь, что Наместник не был в курсе. Скорее уж он получал достойную плату, которая изрядно приглушала голос долга и муки совести, если таковые вообще были.

— Раньше… я не думала об этом, — призналась моя новая знакомая, доедая ворону. — Рабы были там, а я здесь… я росла в доме, и слуги готовы были исполнить любое мое желание… единственная дочь… последний ребенок… а потом отец умер. Вот просто взял и умер. Ночью. Представляешь?

— Нет.

Она облизала пальцы и сыто икнула.

— Вороны вкусные… но умные, они редко здесь появляются.

И пожалуй, я их понимаю.

— Отец умер, а меня продали… я должна была выйти замуж. Все готовилось к свадьбе, только… меня продали. За что?

У меня нет ответа.

И я молчу.

А она сыто икает и гладит живот.

— Мой жених… он купил меня, но сказал, что теперь не возьмет в жены, потому что рабынь в жены не берут. Он поселил меня в доме. И обращался ласково… пока ему не надоела. Это случилось быстро. Наверное, потому что я много плакала и жаловалась, а мужчины не любят жалоб. Я теперь понимаю. Тогда… мне казалось, что я погибаю… он подарил меня важному человеку, который иногда появлялся в городе. А я его ударила, когда он… когда… и он меня побил. Меня никогда не били… а потом отдал своим людям…

Вздох.

И туман сгущается. Он, появившийся незаметно, становится плотным, зернистым, что творог. И кисловатым на вкус.

— Потом… потом меня отвезли на рынок… отдали торговцу… а тот… тот сказал, что я уже порченый товар и… все равно взял, потому что его людям нужна была женщина… я умоляла пощадить, но никто не слушал. Они все виноваты, понимаешь?

— Понимаю.

В красных глазах стояли слезы.

— Я просила оставить меня… просто оставить… хотя бы ненадолго, но… только смеялись… и тогда… я очень захотела, чтобы их не стало. Никого. Я… я захотела, и вот…

Она обвела город.

Пустые улицы.

Мертвые дома. Берег, который непостижимым образом был виден. И хотя это само по себе невозможно, но я при желании могла различить и пену, и сизоватые переливы волн.

— Мне жаль, — сказала я тихо и, повинуясь порыву, обняла чудовище. А она всхлипнула и, уткнувшись в плечо, пожаловалась:

— Я не могу уйти…

— А ты хочешь?

— Да…

Я ведь могу увести ее, но как…

В храме Дзегокудаё она получит свободу… и тело бы найти… останки наверняка сохранились, и если похоронить их, соблюдая все обряды, то… быть может… шанс есть…

— Ты… — слезы текли по белому лицу и таяли в тумане, — ты только осторожно… я не всегда помню себя… и еще не люблю мужчин. Мужчины злые… и больно делают. Я больше не позволю сделать мне больно.