Жнецы Страданий - Казакова Екатерина "Красная Шкапочка"

Жизнь – насмешница! Неужто все эти годы смотритель служил не во благо людям, а во вред? Когда же его гордыня пересилила мудрость? Неужто ошибся в нем прошлый воевода, опоясывая на власть? По всему выходит – ошибся. Не свой стол занял Нэд. Прав был Клесх. Засиделись креффы, обросли жирком да ленью. И Глава – поперед всех. Замшел, как камень придорожный.

– Муторно тебе? – Голос Бьерги пробился сквозь завесу тяжких дум.

– Дураком я себя явил, Бьерга. Не понял, что Клесх три года назад задумал. И в голове не держал, будто он нарочно себя под удар подставил, напросился на изгнание, лишь повод искал. А мы ему повод дали. Дуростью своей. Кровососка та только кстати пришлась. А не будь ее, он все одно сыскал бы, как меня взъярить, подначить. И девку-то заранее упредил камлаться ко всеобщей досаде. Чтобы в ум не взяли, будто Дар в ней хорош. Мы-то, кроты слепые, на слово Дарену поверили. И никто, Бьерга, никто не проверил! А Клесх и был таков – увез ее и вразумлял, как нужным считал. И как вразумил! Вон, какую обережницу выпестовал.

– Вот и скажи ему о том. – Шершавая ладонь коснулась скулы смотрителя. – Хватит гневиться-то. Оба ведь худа не желаете. Прими ты его уже, наконец.

Нэд дернулся, словно от удара. Все в нем восставало против. Тяжело ломать себя на закате лет. Да только все одно – придется склонить голову перед парнем. Но не сейчас. Позже. Свыкнуться надо с думой этой.

Утром следующего дня Глава все же смог перебороть себя (взяв для того в кулак всю недюжинную волю) и отправил за Клесхом одного из прислужников. Наставник Лесаны не заставил долго ждать. Пришел скорехонько. Лицо спокойное, а глаза как у кота, сметаны обожравшегося. Глава вновь поймал себя на том, что начинает без причины злиться на креффа, который и слова дурного ему не успел сказать.

– Вот что, голубь сизокрылый, – начал Нэд, с трудом выталкивая из себя речь. – Знатно ты вечор над всеми потешился. Надо мной особливо. Молчи! – возвысил он голос, видя, что крефф собирается что-то возразить. – Молчи и слушай. Дерзок ты, Клесх. Дерзок, упрям, непочтителен.

Глава замолчал, собираясь с силами, и медленно проговорил:

– Но дело творишь. Нет от тебя вреда. За людей и долг радеешь. Пылаешь ты еще в душе. А я, видать, отгорел. Оттого и разум пеплом подернулся. На покой пора.

Собеседник вскинулся, вознамерившись прервать, но смотритель пригвоздил его взглядом.

– Тебе Цитадель отдам в руки, когда срок настанет. Поясом своим опояшу. Хоть и не бывало прежде, чтобы этакий юнец принял власть. Но и времена изменились. Ты, как зверь, перемену ветра чуешь, тебе и людей за собой вести. Я же, коли не побрезгуешь, иной раз советом либо делом помогать стану, если в том нужда тебе будет.

– Будет, – искренне ответил крефф.

– Вот и воеводствуй. Примем девку твою бешеную на креффат, так сразу и тебя опояшу. Но до той поры… – Глава потряс кулаком. – До той поры чтоб вежество не забывал!

Клесх в ответ усмехнулся.

– Я, Нэд, правду тебе, что до той поры, что после оной, говорить в лицо не перестану. И воеводским поясом ты мне рот не заткнешь. Нечего меня тут, как пса на привязь, брать. И вот что еще. Знаю, не любишь меня. И еще сильнее невзлюбишь, ежели опояшешь. Потому как с той поры иначе все здесь станет. Не по-твоему. Думай, словом.

Глава нахмурился и пророкотал:

– Я все сказал. И речей своих назад брать не собираюсь. Кончен разговор наш. А теперь ответствуй: отчего сорок впустую присылал? Не нашли мы в тех весях детей Осененных.

– Не нашли? – озадачился крефф.

– Нет. Все сгинули без следа. Отряжай девку свою, пусть проверяет.

– Девка моя домой едет, уже, поди, лошадь седлает. Дай ей дух перевести, Нэд, как прочим дают. Я пока сам проверю. На исходе зеленника вернусь, там и решим, что к чему.

Смотритель досадливо вздохнул, но согласился.

– Поезжай. Но чтобы к зеленнику оба тут были. Нечего лодыря гонять.

Лесана поправляла на спине лошади переметные сумы, когда ворота Цитадели распахнулись. Во двор въехала повозка, запряженная пегим коньком с белыми щетками на толстых ногах. В повозке сидели несколько странников, а поводья держал мужчина лет сорока, облаченный в серое одеяние.

Колдун легко спрыгнул с облучка и повернулся к сопутникам.

– Ну, вылезай, наказание мое, – беззлобно сказал он кому-то и протянул руку.

Зацепившись за широкую ладонь, на землю спрыгнула из возка чудна?я девка. Кудлатая, простоволосая, в диковинном платье, скроенном будто бы из малых отрезов разрозненных тканей – пестром, мешковатом, кривом. Плетеная опояска была грошовой, свитой из обычной пеньковой веревки, а уж привесок на ней…

Выучи поглядывали на странную чу?жинку, а она озиралась, кутаясь в потертую залатанную свиту, и улыбалась застенчиво.

– А ты не ругайся, не ругайся, родненький, – ласково и часто-часто заговорила незнакомка, – не ругайся на меня. Я – вот она – стою. Намаялся, поди?

И она погладила колдуна по плечу, ласково приговаривая:

– Намаялся, родненький. И день едем, и вечер, и все едем и едем, едем и едем… А гляди, я тебя утешу. – С этими словами блаженная сняла с пояса привеску – глиняную некрашеную бусину. – Смотри, красивая какая. На! Бери, не жалко мне.

Колдун только рукой махнул и отвернулся, подзывая кого-то из молодших.

– Веди, распрягай. Да девку не тронь, ежели увяжется. Гляди только, чтобы за ворота не потащилась.

Паренек понятливо кивнул. Лесана же приостановила кобылку, глядя на скаженную. Та вся была какая-то нелепая. В пепельные кудри вплетены без порядку и гребня цветные нитки с привязанными к ним перышками, неровными бусинами, полосками тряпок, на опояске болтаются на привесках разной длины все те же перышки, увядшие цветы, палочки, еловые и сосновые шишки.

– Родненькая, – обратилась к обережнице девушка, глядя снизу вверх, – место темное тут у вас. Холодное. И ты, вон, озябла.

Выученица Клесха с удивлением смотрела в беспокойное лицо. Девушка оказалась миловидной, с пухлыми губами, курносая, но глаза… темно-карие, с широкими синими дольками в каждом. Безумные, дикие, словно не человек смотрел, а зверь. И в зрачках будто искры просверкивают.

– Ты чья будешь? – слегка наклоняясь и вглядываясь в незнакомку, спросила Лесана.

– А ничья. Ничья уже, миленькая. Сама своя. Тоже вот, как ты, зябну. – И она потерла узкие плечи. – Зябну…

– Иди в Башню целителей, – сказала ей воспитанница Цитадели, видя, что блаженная забеспокоилась. – Там тебе питья горячего дадут. Мигом согреешься. Иди, иди…

Дурочка закивала, торопливо закланялась.

– Ой, пойду, пойду, родненькая, а ты сама-то как же?

Ратница улыбнулась:

– А я не зябну.

С этими словами она тронула поводья, принуждая кобылку идти со двора и гадая про себя – возьмутся ли Ихтор, Руста или Майрико лечить скаженную от помутнения рассудка? Девушка была хорошая – добрая, с открытым лицом, теплой улыбкой и ямочками на щеках. Таких в Цитадели редко видывали.

Тяжелые створки ворот закрылись за спиной у Лесаны, и уезжающая не заметила, каким долгим, полным тоски взглядом смотрит ей вслед блаженная странница.

– Как же не зябнешь, родненькая, – шептали пухлые губы. – Я же вижу – во льду ты вся.

С этими словами дурочка заволновалась, закружила по двору, не замечая глумливых насмешек послушников-парней. Она словно заплутала – глядела то на одну высокую стену, то на другую. Потом замерла, прислушиваясь к чему-то, и вдруг… суета и дрожь слетели с нее. Уверенной походкой девка отправилась к дверям главной твердыни, многоярусной каменной громады.

– Иду, иду… Иду… – шептала странница, спеша по каменным переходам. – Иду…

Она шла и шла, будто давно знала путь, будто бы уже бывала тут ранее. Шла, запрокинув голову, слыша лишь ей ведомый зов.

– Иду, иду…

На верхнем ярусе у одного из окон стоял высокий мужчина. Он привалился к неровной холодной стене, закрыв глаза. Жесткое бледное лицо было застывшим, словно каменным. Уставшим.