Волчья хватка. Книга 1 - Алексеев Сергей Трофимович

— Почему холостой до сих пор?

— Не хотел говорить… Вернее, вспоминать не хотел. Мы же тогда условились, поклялись…

— Ну? — боярин признался тем самым, что ничего не забыл.

— После нашей потехи, Гайдамак велел на глаза не являться. А я унижаться не могу…

— Да я этого инока в узел завяжу! Сам правнучку приведёт к тебе в вотчину!

— Не готов я, Воропай, — несколько поспешил Ражный. — Ещё поражение не пережил, какая тут женитьба?

— Ох, что-то ты крутишь, брат!

— Да ничего я не кручу, — он держался из последних сил, уже понимая, что от боярина не уйти и придётся поведать ему о Миле.

— Тогда думай! Думай! Что такое сотворил? Чем мог разгневать старца? — Пересвет терял терпение. — Пойми одно: не я — Ослаб пытать начнёт! Поставит в Судной Роще и спрос учинит. Что говорить станешь?.. А суд его, это тот же поединок! Схватка, в которой всегда побеждает он, поскольку за ним правда и последнее слово. Поставит и начнёт нащупывать уязвимые места! И обязательно нащупает и ударит… Тогда будет поздно выставлять защиту — сейчас ещё можно! Думай!.. Ну, вспоминай! Куда ещё залез по недомыслию или умыслу? Я не хочу, чтоб ты жизнь свою закончил в Сиром Урочище, каликом перехожим или паче того — верижным… Думай, внук Ерофеев!

Она явилась в последний раз за два дня до отъезда в Вятскополянское Урочище. Пришла ночью, когда Ражный спустившись с правила, смывал на реке кровавый пот. Сразу же бросилась в глаза её одежда, по-цыгански пёстрая, яркая — толстый свитер, расшитый серебряными цветами, длинная красная юбка с разрезами по бёдрам, цветастая, старинная шаль на плечах. Камуфляж, в который обрядил её после воскрешения, оказался выстиранным, отглаженным и аккуратно сложенным в пакет, откуда торчал топор и выпирал охотничий нож.

Особенно нелепо выглядели изящные, золотистые и светящиеся в темноте туфельки на высочайшем каблучке. На удивление, Миля не разучилась в них ходить и как-то ножку, расшлёпанную за год босой жизни, втиснула…

Наверное, ей хотелось выглядеть красиво, эффектно…

— Я пришла, — сообщила она торжественно. Ражный вышел из воды, растёрся полотенцем.

— Вижу… Как ты себя чувствуешь? После воскрешения?

— Будто заново родилась. Другим человеком…

— Постарайся не растерять это ощущение, не делай старых ошибок, — по-отцовски назидательно посоветовал он.

— Наверное, ты не понял… Я пришла к тебе, Вячеслав.

Он остановился, посмотрел ей в лицо и вдруг отметил, что цыганская пестрота ей идёт, особенно старинная шаль. Широко открытые, доверчивые глаза её лучились в полумраке, чуть подрагивали губы.

— Что скрывать, в общем-то я ждал этого часа, — признался он. — Не хотел и ждал… Даже звал иногда.

— Почему же прогонял?

— Вспоминал суженую, — он взял из её руки тяжёлый пакет с вещами и пошёл, но Миля обогнала, забежала вперёд.

— Ты никогда не говорил о невесте…

— Не хотел с тобой говорить…

— И кто же она? Почему не женишься?

— Там есть проблемы, — уклонился от ответа. — Это очень хорошо, что ты пришла сейчас, сегодня. Я послезавтра уеду.

— К ней?

— Нет, по делам…

Она не отставала, все время забегала вперёд — каблучки путались в траве.

— Суженая — это невеста, определённая судьбой, да? Или судом?

— Не знаю. По-моему, это одно и то же.

— А ко мне старичок приходил, с бородкой и в очках, — вдруг сообщила она. — Грибы в лесу собирал и заблудился… Я его вывела к тебе на базу.

— Что-нибудь спрашивал? — насторожился он, вспомнив ушедшего из вотчины инока Радима.

— Спрашивал… Как ты оживил меня, как воскресил.

— Ты рассказала?

— А что, это тайна?

— Теперь уже не тайна, коль рассказала.

— Кто это был? Старичок?..

— Опричник, сказал правду Ражный.

— Значит, плохой человек? — испугалась она.

— Не обязательно… Опричником называют человека, который стоит опричь, то есть около…

Она ничего не поняла и в тот же миг забыла о старичке.

Ражный запустил двигатель электростанции и включил прожектор. Миля вошла в луч света и закружилась, развернув шаль, как крылья.

— Мне показалось, ты оживил меня, чтобы я стала твоей! Признайся, ведь это так? — она засмеялась. — Я знаю! Это так! Так!

— Я только отогрел тебя…

— Но вложил столько тепла!.. Нет, огня!.. Что сердце бьётся так сильно! И столько в нем любви! Нерастраченной любви!.. Взлечу сейчас и обниму весь мир!

Он ощутил её подъёмную силу — состояние, близкое к полёту нетопыря — подхватил на руки и внёс в дом.

— Ты на самом деле стала совсем другая.

— Хочу, чтобы… это случилось сейчас же, — она задышала в ухо. — Так долго ждала… И нет больше сил…

Ражный положил её на свой диван, застеленный одеялом из волчьих шкур, бережно снял туфли.

— Погоди, я сейчас принесу постель.

— А мне нравится на шкурах!.. Как тепло и мягко!

— Там в изголовье полено, — он достал из шкафа одеяло и подушки. — Холостяцкая кровать… А должно быть брачное ложе!

Ему сейчас не хотелось думать, что будет потом, как найти оправдание своеволию, кого из влиятельных или близких Ослабу иноков просить, чтоб ударили перед ним челом и добились позволения взять в жены мирскую девицу; он чувствовал торжественный миг и стремился хоть как-нибудь соблюсти ритуал, чтобы наконец-то свершился настоящий Пир Радости. Пусть без лошадей, без сумасшедшей скачки, без синего невестиного плаща — все это уже было, да обернулось ничем! — пусть нет новой, сделанной для новобрачных кровати, но нельзя, чтобы вовсе не было знаков и символов брачного ложа.

Обычно его готовили мать невесты и отец жениха, а если таковых не было ко времени женитьбы — их порученцы или кто-то из близких с каждой стороны. Доля всяких своевольников в том и заключалась, что они и меды варили сами, и пировали сами…

Из отцовского сундука Ражный достал светоч — кованый медный треножник с чашей на цепях, залил туда горючую жидкость из бутылочки, приготовленную из смолы дубовых желудей, сосновой живицы, растворённой в меду камеди и конопляного масла, после чего открыл сундук кормилицы Елизаветы. Он точно не знал, какая именно рубаха нужна для апофеоза Пира Радости, отыскал самую новую, расшитую красно-синими оберегами, и прежде всего решил переодеть в неё Милю.

Она лежала на одеяле из волчьих шкур без своих нелепых нарядов, с одной лишь бархатной лентой на горле.

— Погаси свет… Пожалуйста, — тихо попросила. — И ложись рядом. Я жду тебя, жду…

Ражный махнул наугад по выключателю, но принёс светоч и, установив его в изголовье, стал поджигать масло в чаше. То ли оно было старым, то ли существовала некая технологическая тайна, но пахучая, густая жидкость никак не загоралась: пламя жило, разрасталось и обжигало пальцы лишь на спичке, а стоило опустить её — с шипением гасло, словно в воде. В коротких сполохах этого огня он видел любопытные и зовущие глаза Мили, утешал её:

— Сейчас… Обязательно получится! Я никогда не зажигал светочей…

— Верю, верю, ты же колдун. Ты же кудесник!

После очередной неудачной попытки, когда погасла спичка и в доме повис непроглядный мрак, она дотянулась до его руки и сказала:

— Если хочешь, давай оставим ночную лампу.

— Понимаешь, мне очень важно, чтобы исполнился… определённый обряд, — тихо проговорил он. — Это же наш праздник, особый праздник…

— Я согласна… Делай все, что хочешь.

Тогда он на ощупь снял с её шеи потёртую бархатную ленту.

— Вместо фитиля…

Огонь, будто ждал этой опоры, утвердился в чаше, вытягивая масло, и стал расти вверх узким, малиновым языком.

— Какой странный и чудный запах, — вымолвила она, усаживаясь лицом к светочу. — И пламя горит… Радужное.

— Сначала ты наденешь вот эту рубаху.

— Красивая… А зачем? Лучше, если я буду голой, как Ева. Ведь Ева не носила одежд, правда?

— Прошу тебя, надень, — он положил рубаху ей на колени и сам вернулся к сундуку кормилицы. — Сейчас я найду простынь!