Дом последней надежды - Демина Карина

А целоваться он умеет.

И это тоже хорошо.

Эпилог

Этот берег отличался от виденного мною во сне. Он был… ярче?

Определенно.

Темно-красные камни, будто куски мяса. Вода цвета неба или же наоборот, главное, что где-то там у горизонта они смыкались, скрывая тени дальних островов.

Пена.

Полуразрушенная дорога, по которой я иду. Идти легко, хотя и немного страшно, ведь сны — это сны, а явь… у меня с собой огромная корзина, которую я несу, поставив на голову. Неожиданно способ этот кажется вполне удобным.

Я придерживаю корзину руками.

И стараюсь отделаться от мысли, что Урлак точно придет в ярость. Он собирался со мной, но… сонное зелье действует и на тьерингов тоже.

Здесь нет места мужчинам.

Не сейчас.

Городская стена покрыта мхом и плющом. В ней зияют провалы, сквозь которые на меня смотрят… смотрят, определенно. Оно здесь, кем бы ни было…

— Здравствуй. — Я останавливаюсь у ворот, которых нет. — Я пришла.

Шаг.

И я внутри города.

Звонко лопает струна, а мир неуловимо меняется. Теперь он — продолжение моего сна. И хорошо.

— Ты здесь? Смотри, что я принесла…

Белое погребальное кимоно ложится на камни, а рядом становятся шелковые туфельки, расшитые белым бисером.

Узор украшений.

Монеты из фольги, слишком яркие, слишком легкие, и ветер так и норовит зачерпнуть горсть их, закружить. Я же достаю горшочек с углями.

Разжигаю огонь.

И сыплю ароматные травы.

Я произношу слова, записанные на шелковых свитках. Я учила их, но оказалось, что в этом не было нужды, поскольку я знала, что и как говорить.

Кусок ткани на землю.

Круглые камни грузом.

Тарелки.

Миски.

Угощение… где же ты, девушка, которая забрала весь город?

— Я просто хотела, чтобы им было больно… им всем, — сказала она, выступая из тумана. И молочный, плотный, он обрел форму. — И чтобы они исчезли… и… так тяжело уходить, зная, что никто не будет наказан…

— Будет. — Я присела.

И она опустилась рядом. Пальцы коснулись ткани кимоно, и погребальное одеяние вспыхнуло, чтобы осыпаться пеплом, и ей пришлось впору.

— Красиво, — сказала она. — Спасибо… ты хочешь, чтобы я ушла?

— Да.

— Я могу убить тебя. Здесь не сон.

— Да.

— Ты не боишься?

Боюсь.

Я не глупа. Я понимаю, что моя затея — лишь авантюра, которая может обернуться печально, но… я не могу позволить, чтобы сюда пришел Урлак. Мужчин она точно не пощадит, а у меня есть шанс. Крохотный.

— Хорошо, я не люблю, когда лгут… знаешь, приходил один до тебя… он обещал помочь, а потом исчез… совсем.

— Его убили.

— Кто?

— Подозреваю, тот, кто боялся, что правда о торговле людьми выплывет. Но это было давно… очень давно.

— И все, кто был виновен, умерли? — уточнила Азами.

— Да.

— И мне некому мстить?

— Пожалуй, что да.

— А справедливость?

Я закрыла глаза. Что ответить? Справедливости не существует, ведь иначе не ушла бы Иоко, устав бороться с миром. А от Юкико не отказалась бы мать… и Мацухиро не осталась бы одна, и… Кэед… Араши нашла бы свое место в мире, а Шину не предала бы нас…

Или все-таки…

Я жива.

И они тоже.

Будем ли мы счастливы? Не знаю. Но у нас есть шанс, и глупо было бы его не использовать.

— Возьми, — я протянула рисовый колобок, на который уронила каплю из темного флакона. — Тебе нечего делать среди живых, но и среди мертвых твое время вышло…

Ее пальцы замирают.

Это не яд.

Это лишь дыхание бога.

— А если я не хочу… если… — Белые крылья фурисодэ раскрываются и удлиняются, превращаясь в туман, а в нем проступают лица.

Множество лиц.

Множество душ, связанных одной волей. Измученных, взывающих, и я слышу их шепот, который подобен грому в железной банке. Я чувствую их боль.

И надежду.

— Если я просто тебя убью? — Она становится выше.

И сильнее.

И…

— Тогда я умру, а ты снова останешься наедине с ними…

Азами оглядывается. И лицо ее кривит обида.

— Нет… нет… не хочу… не…

Туман кипит, почти выходя из-под контроля. Еще немного, и тонкие поводки ее воли лопнут, а тогда…

Я выливаю содержимое флакона на ладонь и, поднеся к губам, дую… губы мои рождают ветер, а тот несет сизую мглу в туман. Ее становится больше и еще больше, она горька, как чувство вины, и обещает покой. И потому белесые рты призраков раскрываются. Каждый норовит ухватить кусок этого то ли яда, то ли благословения…

— Что ты творишь… — Азами поворачивается ко мне и вскидывает руки. Когти ее отрастают, а тело ломается, приобретая новые черты. — Я не хочу… так нечестно…

— Честно. Теперь не тебе их судить…

Туман рассеивается.

И сила ее уходит в землю, сквозь шелк платка и золото фальшивых монет. Он трещит над огнем, но тот слишком силен, чтобы просто погаснуть. Я же по-прежнему протягиваю рисовый колобок.

Мы стоим долго.

Пока солнце не вздрагивает, чтобы сорваться с нити полудня.

— Ты ведь отведешь меня? — Ее прохладная рука ложится в мою ладонь. — Я не хочу вместе с ними… отведи меня сама, пожалуйста…

— Хорошо.

И я не удивляюсь, когда перед нами открывается дорога к храму. Темные плиты ее покрыты белым траурным мхом, и это даже красиво.

А в храме по-прежнему пусто.

И лишь седовласая женщина пытается справиться с ткацким станком.

— Запутались, — говорит она, поворачиваясь к нам. — Представляете? Порой нити такие упрямые… сейчас мы кое-что исправим.

Нож в ее руках ловко подрезает некоторые нити…

И я вижу, как спотыкается кривоглазый человек в переулке, падает, схватившись за бок, стонет. Он обречен, поскольку крохотный отросток, воспалившийся в животе его, вот-вот разорвется. Ему будет больно. Слишком больно, чтобы дойти до грязной чайной, где была назначена встреча. Безликий, которому обещали без малого сто монет за голову какой-то женщины, так и не дождется заказчика.

Вздохнет и, перевернувшись на другой бок, уснет навеки некто Нихору, прозванный Молчуном. Он уйдет спокойно, и лишь жена да дети вздохнут с немалым облегчением. А после похорон и вовсе покинут город, в котором станет небезопасно.

Место не останется пустым, уж больно выгодное это дело — дарить людям грезы и забвения, — но в суматохе и войне, которая затронет и городскую стражу, никому не будет дела до какой-то там Иоко, чья лавка сгорела, а сама она куда-то да сгинула…

— Спасибо. — Я не знаю, стоит ли благодарить за чужую смерть.

Торговля наркотиками — это плохо, но…

Не мне судить.

Не мне решать… я лишь человек, а вот Дзегокудаё — нет, и она в своем праве.

— Не за что… не за что… а ты, девонька, что стоишь? Подойди… нам с тобою надобно новый узор решить… а ты уже иди, видящая… иди… твой-то волнуется… хороший мужчина, и дети у вас сильные получатся… девочек береги, не так много моей крови в мире осталось.

Я поклонилась.

И лишь у дверей храма осмелилась отвлечь богиню вопросом:

— Шину… та женщина, которая…

— Скоро. — Дзегокудаё прижала палец к губам. — Не стоит торопиться… ей тоже надо время, чтобы понять. Люди порой так глухи к себе…

Двери храма беззвучно закрылись за моей спиной.

И я вдохнула холодный воздух.

Соленый.

Морской.

Берег знакомый и та же стена. Пожалуй, стоило поблагодарить богиню, что вернула меня к проклятому городу. Прохладно и… снег пошел. Уже весна, а он все равно…

Урлак сидел на камне.

Мрачный.

— Женщина, — сказал он. — Если ты еще раз сделаешь так, я тебя поколочу.

— Вряд ли.

Он нахмурился еще больше. А я подошла и обняла, потерлась носом о плечо.

— Прости, но… если бы ты пошел со мной, она бы тебя убила. А я не хочу, чтобы тебя убили… и лгать не хочу. Я могу сказать, что больше никогда так не поступлю, но…

Урлак вздохнул.

— Жизнь… она порой странная…

Он вздохнул еще горестней.