Альтист Данилов - Орлов Владимир Викторович

Ознакомительная версия. Доступно 23 страниц из 111

«Вот сейчас там, в колодце, – вспоминал Данилов, – явился Валентин Сергеевич с метлой и в валенках с галошами, вот сейчас он принялся сморкаться и шуршать чем-то…» Но не было слышно ни сморканий мнимого Валентина Сергеевича, ни его вздохов, а звучала свирель, и с совершенно необязательными интервалами ударяла палочка по белой коже большого барабана. Ушел Валентин Сергеевич, тот, колодезный, и свирель, чуть всхлипнув, проводила его.

Потом обрушивались на Данилова видения, возникали перед ним галактики и вселенные, толклись, преобразовываясь и давя друг друга, сущности вещей и явлений, и было открыто Данилову ощущение вечности, позже выкорчеванное из его памяти. Все это вызывало музыку, выражавшую отклики Данилова. Теперь он ее слушал!

Иногда на звуки – отражения его мыслей и чувств – находили мелодии, намеренно, как сопротивление тишине Колодца Ожидания, осуществленные в себе Даниловым, – его альт исполнял темы из симфонии Переслегина или же классический секстет играл «Пассакалью» Генделя. А то будто маятник стучал – Данилов вел про себя счет времени. Исследователи, не разобравшись, записали два слоя звуков, возникавших в Данилове, совместили их, в этих местах и качество записи было неважное, что-то дрожало и потрескивало. Но Данилову никакие наслоения, никакие посторонние шумы не мешали слушать главную музыку.

Данилов был ею удивлен. И был доволен ею. Правда, некоторые сочетания звуков вызывали в нем протест, но Данилов вскоре склонился к тому, что протест неоснователен, а и такие сочетания возможны, просто они и для него свежи. Но он-то хорош! Сам же их создал и им удивляется! Сам же причудливым образом – но вполне сознательно и с удовольствием – смешивал звуки, ту же валторну сводил с ситарами, выхватывал дальние обертоны, и прочее, и прочее!.. «Нет, что-то есть, – думал Данилов, – есть! Эту музыку исполнить бы в другом месте!..» Музыка звучала и трагическая, даже паузы – а паузы были частые и долгие – передавали напряжение и ужас, но в ней была и энергия, и вера, и случались мгновения покоя, надежды. Данилов был свободен в выражениях и звуковых средствах, и даже инструменты, каким он не всегда доверял раньше, – тенор-саксофон, электропианино, губная гармоника, синтезатор – оказались в колодце уместными… Танцевальную мелодию начала скрипка, и тут механический щелчок, похожий на щелчок тумблера, остановил ее.

– Все, – сказал Валентин Сергеевич. И обратился к Данилову: – Что это?

– Как что? – удивился Данилов. – Что именно?

– То, что мы сейчас вынуждены были слушать.

– Кто же вас вынуждал?

– Ведите себя серьезнее. Что это?

– Это музыка…

– Что?

– Это музыка, – твердо и даже с некоторым высокомерием сказал Данилов.

– Какая же это музыка? – в свою очередь удивился Валентин Сергеевич.

– Это музыка… – тихо сказал Данилов.

– Хорошо, – произнес Валентин Сергеевич. – Предположим, это музыка. В вашем понимании. Но отчего она звучит в вас? И так, словно в вас – сто инструментов?

– Это и есть уточнение?

– Отвечайте на вопрос, – строго сказал Валентин Сергеевич.

– Я же музыкант! – сказал Данилов. – Я – одержимый. Я и сам страдаю от этого. Но музыка все время живет во мне. Деться от нее я никуда не могу. Это мучительно. Что же касается множества инструментов и голосов, то что поделаешь, я – способный.

– Но это странная музыка, – сказал Валентин Сергеевич.

– Вся новая музыка странная, – сказал Данилов. – Потом она становится тривиальной. Эта музыка – новая. Она, простите, моя. В последние годы я увлекся сочинительством. Это как болезнь. Возможно, я музыкальный графоман, но сдержать себя я не могу. Где только и когда я не сочиняю! Порой с кем-нибудь разговариваю или делаю что-то, а сам сочиняю. Вот и теперь музыка рождается во мне. И я не волен это прекратить.

«Наверняка и сейчас пишут мои мысли», – думал Данилов.

– Вы помните, при каких обстоятельствах вы сочинили и исполнили только что прослушанную… музыку?

– Да, – сказал Данилов. – В Колодце Ожидания.

– Это звуковая реакция на увиденное и пережитое там?

– Не совсем, – сказал Данилов. – Нет, это скорее самостоятельная музыка. Конечно, я многое видел тогда и о многом думал. О чем – вам известно. Но я и сочинял одновременно. Такая у меня натура.

– Он и теперь сочиняет! Но только не музыку.

Вскричал, как Данилов понял по звуку, тот самый демон, что поддержал Валентина Сергеевича.

– Он сочиняет, но не музыку! И слышали мы не музыку! Я сам играл на чембало и на клавикордах. Таких звуков в музыке нет. И не должно быть.

– Я имею в виду настоящую музыку, – сказал Данилов. – Ее звуковые ресурсы неограниченны. Я стараюсь осваивать эти ресурсы.

– Все, что звучало, бред, не музыка! Возьмите хоть это место, – и демон с репейником в петлице включил запись особо возмутившего его места.

Данилов сидел чуть ли не обиженный. Все, видите ли, бред! Но что они поняли? Ведь в его музыке (Данилов после прослушивания иначе не думал) были эпизоды и совсем простые, с хорошо развитыми мелодиями, и даже игривые мотивы, и совершенно ясные фразы в четыре и в восемь тактов, и танцевальные темы, где же сумбурно! Конечно, временами шли места и очень сложные, но то, на какое указывал любитель чембало, к ним не относилось.

– Что тут сомнительного или непривычного? – сказал Данилов с горячностью. – В земной музыке такого рода сочинения известны с начала века. Это не мое изобретение. Моя лишь тема. Я использовал принцип двенадцатитоновой техники – равноправие исходного ряда, его обращения, противодвижения и обращения противодвижения. Есть такая латинская формула: «Пахарь Арепо за своим плугом направляет работы». Выстрой ее по латыни в пять строк и читай как бустродефон, то есть ход быка по полю – слева направо, справа налево и так далее, и смысл будет равноправный… Вот и мой бык ходит в этом отрывке по полю с плугом…

– Хватит, – оборвал его Валентин Сергеевич. – В дальнейших разговорах о музыке нужды нет.

– Но как же, – возмутился Данилов, – мне приписывают музыкальную несостоятельность, а я профессионал, и я не могу…

– Хватит, – грубо сказал Валентин Сергеевич. – Все.

Он замолчал. А Данилов чувствовал, что Валентин Сергеевич хоть и грозен сейчас, но находится в некоторой растерянности. Пауза затягивалась. Валентин Сергеевич либо ждал новых материалов или сообщений, либо проводил с приближенными особами совещание. «Не поняли они ничего, – думал Данилов. – И уточнение им не помогло!.. Пожалуй, этот двенадцатитоновый отрывок слишком математичен и, наверное, скучен, но только невежа может вычесть его из музыки. А невежам спускать нельзя…»

– Итак, – сказал Валентин Сергеевич, – прослушав эти звуки, мы убедились, что и они свидетельствуют об одном. В Колодце Ожидания Данилову были представлены картины и действия, какие должны были и у демона, и у человека вызвать определенные реакции. Причем они требовали откликов как чисто бытового свойства, так и откликов, связанных с сутью мироздания. И опять, и в мыслях, и в толчках крови, и в движениях биотоков, и в так называемой музыке, Данилов в Колодце Ожидания проявил себя человеком. Явления, дорогие демонам, вызывали в нем дрожь, а то и протест.

– При чем тут моя музыка! – не выдержал Данилов. – Вы ее разберите всерьез. Где в ней дрожь? Где протест?

Он сам удивлялся своей дерзости, своему непослушанию. После того, как он услышал музыку и опять признал себя Музыкантом, в нем и вскипела дерзость. Он чувствовал себя со всем на свете равным. Что же ему робеть Валентина Сергеевича! Он понимал, что сейчас все разберут с математическими выкладками и анализом нотных знаков, укажут, где дрожь и где протест, но молчать не мог.

– Разговор о музыке закончен, – сказал Валентин Сергеевич. – Впрочем, эпизод с Колодцем Ожидания – так, мелочь, последняя проверка, можно было бы и не проводить ее. Перейдем к другим доказательствам. Начнем просмотр.

Движение стула Данилова было остановлено, и он стал словно бы независимым зрителем. Сначала, значит, слушателем, теперь зрителем. Но если в звуках он был уверен, то сейчас следовало ждать конфуза, картины с его участием могли пойти и самые безобразные. Что ж, пусть смотрят, коли обязанности у них такие. Пусть! Так говорил себе Данилов, но опять сидел скисший, ждал позора. Стена напротив Данилова тем временем побелела, что-то щелкнуло, звякнуло – и пошли живые картины. И опять Данилов не мог не отметить совершенства воспроизведения записей. И изобразительного, и звукового, и обонятельного ряда. И всякая пылинка была видна и заметна. И всякое шуршание доносилось. И всякий запах ударял в нос. Скажем, когда показывали, как Данилов посещал Стишковскую с намерением поглядеть на ее домашних зверей, запах притихшего попугая явственно отличался от запаха саянского бурундука. Данилов видел реальную жизнь во всей ее объемности и вещности, он, если бы не ремни, мог бы, кажется, шагнуть в эту жизнь и стать собственным двойником. Но, впрочем, зачем?..

Ознакомительная версия. Доступно 23 страниц из 111