Император Крисп - Тертлдав Гарри Норман

— Нам попалась крупная рыба?

— Средняя, — ответил Фостий. — Они офицеры, но не из числа приближенных Ливания.

— В таком случае отведите их к остальным пленным, — приказал Крисп стоящим рядом охранникам. — Что с ними делать, я решу потом.

— Я никогда не видел — даже представить не мог — такого количества пленных. — Катаколон показал на длинные ряды фанасиотов, каждый из которых был привязан к стоящему впереди веревкой, охватывающей запястья и шею: тот, кто попытался бы бежать, лишь задушил бы стоящего рядом. — Что ты с ними сделаешь?

— С ними я тоже разберусь потом, — ответил Крисп. Его память вернулась на два десятилетия в прошлое, и он вспомнил жуткое зрелище множества пленных, убитых Арвашем. С тех самых пор он переполнился отвращением к бессмысленным убийствам, потому что не мог представить более короткой дороги в вечный лед.

— Ты ведь не можешь просто отпустить их по домам, в свои деревни, — сказал Фостий. — Я неплохо узнал фанасиотов, пока находился в их руках. Сейчас они пообещают тебе что угодно, а через год, два или три найдут себе другого предводителя и начнут новые набеги.

— Я это знаю, — подтвердил Крисп. — И рад, что ты тоже это понимаешь.

К ним подъехал Саркис. Несмотря на несколько окровавленных повязок, генерал пребывал в прекрасном настроении.

— Мы их разгромили и рассеяли, ваше величество, — прогудел он.

— Верно, — отозвался Крисп, но не столь радостно. Он научился мыслить более крупными категориями, чем одна битва или даже кампания. И от этой победы он желал получить больше, чем двухлетнюю передышку, о которой говорил Фостий.

Император почесал кончик носа — не столь внушительного, как у Саркиса, но все же превышающего видесское понятие о норме.

— Клянусь благим богом… — вдруг тихо произнес он.

— Что такое? — встрепенулся Катаколон.

— Мой отец — в честь которого назвали тебя, Фостий, — всегда говорил, что в нас есть васпураканская кровь, хотя мы все время жили вдали от этих мест, вблизи прежней границы с Кубратом, а иногда даже за ней. И мне пришло в голову, что наших предков переселили туда из-за какого-то давнего преступления.

— Весьма возможно, — поддакнул Саркис, словно этим можно гордиться.

— И с фанасиотами мы можем поступить так же, — решил Крисп. — Если мы выкорчуем деревни, где ересь расцвела наиболее пышно, и переселим их жителей на дальний восток, скажем, к Опсикиону и выше, к Истру — в бывшем Кубрате и сейчас не хватает людей для обработки земли, — то через одно-два поколения фанасиоты, скорее всего, утратят свою веру, окруженные таким количеством крестьян-ортодоксов, как щепотка соли растворяется в кувшине с водой.

— Может получиться, — согласился Саркис. — В Видессе подобное уже проделывалось и прежде — иначе, как вы сами сказали, ваше величество, ваши предки не очутились бы там, где вы родились.

— Да, я читал про такое, — подтвердил Крисп. — Можно даже сделать переселение двусторонним и заткнуть крестьянами-ортодоксами бреши, которые появятся после высылки фанасиотов из окрестностей Эчмиадзина. Работа потребуется огромная, но если благой бог пожелает, мы таким способом разделаемся с фанасиотами раз и навсегда.

— Перемещать целые деревни — тысячи, а то и десятки тысяч человек — с одного конца империи на другой? И еще тысячи в обратном направлении? — спросил Фостий. — Не говоря уже об одной работе, подумай, сколько трудностей ты сам себе создашь!

Крисп раздраженно выдохнул:

— Вспомни — люди, которых мы только что победили, недавно разграбили и сожгли Кизик и Гарсавру, в прошлом году Питиос, и лишь владыка благой и премудрый знает, сколько поселений поменьше. Сколько забот и трудностей они нам уже доставили? Сколько их еще прибавилось бы, если бы мы их не одолели? А теперь положи их злодеяния на одну чашу весов, переселение деревень на другую и скажи, какая чаша перевесит.

— В Хатрише и Татагуше верят в Равновесие, — ответил Фостий. — Неужели ты справился с одной ересью только для того, чтобы присоединиться к другой?

— Я говорил не о Равновесии Фоса, а о тех весах, которые любой, имеющий хотя бы на драхму воображения, способен себе представить, — раздраженно бросил Крисп и тут заметил, что Фостий над ним смеется. — Ах, паршивец! Я и не думал, что у тебя хватит наглости подшучивать надо мной.

Фостий, что было ему свойственно, быстро стал серьезным вновь:

— Извини. Я проведу это мысленное взвешивание и скажу тебе свое мнение.

— Честное решение, — сказал Крисп. — А извиняться тут не за что — я понимаю шутки, даже над собой. Иначе Саркис провел бы немало лет в камере под зданием чиновной службы — если бы отыскалась такая, куда он поместится.

Генерал напустил на себя оскорбленный вид:

— Если бы меня посадили в тюрьму несколько лет назад, я не наел бы себе такое брюхо. Говорят, заключенных там хреново кормят — по крайней мере, по моим понятиям.

— Гмм-м. — Крисп повернулся к Фостию:

— Итак, куда склонились твои весы?

— Если это надо сделать, значит, надо. — Вид у Фостия был отнюдь не радостный, да и голос тоже, но Крисп его понимал. Он сам был не рад такому решению.

Когда он был еще мальчиком, его вместе с деревней переселяли дважды — один раз это насильно сделали кубраты, а второй — когда империя выкупила их у кочевников, так что ему были прекрасно известны ожидающие крестьян лишения.

— Но мне очень хотелось бы, чтобы нужды в этом не возникало.

— Мне тоже, — сказал Крисп. Фостий удивленно моргнул, и Крисп фыркнул: Сын, если ты думаешь, что такое решение доставляет мне удовольствие, то ты болван. Но я понимаю, что без этого не обойтись, и не пытаюсь уклониться. Мне бы тоже хотелось, надев красные сапоги, делать только то, что нравится, но приходится делать и то, что нужно, хотя в этом часто нет ничего приятного.

Фостий задумался над сказанным, и процесс этот четко отразился на его лице. Крисп отдал сыну должное; до похищения он, скорее всего, попросту отмахнулся бы от любых слов отца. Наконец, прикусив губу, Фостий кивнул. Крисп, весьма довольный, кивнул в ответ. Наконец-то ему удалось убедить в чем-то своего упрямого сына.

* * *

— Давай пошевеливайся! — крикнул солдат тоном человека, который уже раз двадцать кричал одно и то же и знает, что до конца дня ему придется повторить это столько же раз.

Женщина в выцветшем сером платье и с белой шалью на голове бросила на всадника полный ненависти взгляд. Согнувшись под тяжестью переброшенного на спину узла, она побрела прочь от крытой соломой хижины, в которой жила со дня своей свадьбы, и прочь от деревни, где прожили поколения ее предков.

— Благой бог проклянет тебя и пошлет навечно в лед! — прошипела она.

— Если бы мне платили золотой всякий раз, когда меня проклинают, то я за последние две недели стал бы достаточно богат, чтобы купить всю эту провинцию, — отозвался имперский солдат.

— И достаточно бессердечен, чтобы управлять ею! — вскипела крестьянка.

К ее явному ужасу, солдата этот упрек лишь развеселил. Не имея другого выхода — солдат и его товарищи противопоставили крестьянам сабли, натянутые луки и несгибаемую решимость, — женщина побрела дальше. Следом шли трое детей и ее муж, тащивший на спине еще больший тюк и волочивший на веревке двух драных козлов.

На глазах Фостия семья влилась в поток невольных переселенцев, бредущих на восток. Скоро они исчезнут из виду, как исчезает в реке капля воды. Некоторое время он еще слышал блеянье козлов, но вскоре и оно затерялось среди бормотания, жалоб, мычания коров, скрипа телег, на которых ехали крестьяне побогаче, и бесконечного шарканья ног.

Кажется, это уже двенадцатая опустевшая на его глазах деревня. Фостий и сам толком не знал, зачем наблюдает эту душераздирающую картину снова и снова.

Лучший из пришедших к нему ответов сводился к тому, что он отчасти сам виноват в том, что происходит с этими людьми, и потому обязан понять их чувства до конца, каким бы болезненным ни оказался этот процесс.