Кондотьер (СИ) - Мах Макс

— По падежам склоняют, — с самым серьезным видом ответила она на «глупый» вопрос. — Спрягают глаголы, по временам, числам, лицам и родам.

— Вот черт! — улыбнулся Генрих. — А я и забыл. Извинения приняты, адмирал! Будем дружить?

— Флот…

— Который из четырех? — быстро уточнил Генрих.

— Балтийские базы и обе эскадры — несомненно.

— А Север?

— Скорее всего.

— Это не ответ, — с сожалением констатировал Генрих. — Баронесса, — он снова смотрел на Натали, но уже не через зеркало, — у вас не найдется папиросы?

— У тебя в кармане пиджака! — напомнила она. Ей нравилась эта игра, но особенно нравилось то, как смотрела на нее сейчас Ляша. Блядь флотская. Выразительно, недвусмысленно, со страстью — почти эротической по сути — и ненавистью самой высокой пробы. Ее голубые глаза выцвели до полной прозрачности и едва не испепеляли все вокруг на манер гиперболоида инженера Гарина.

«Вот же тварь! Еще и в обиде!»

— И точно! — Генрих похлопал себя по карманам, нашел папиросы и вытащил коробку на свет. — Курите? — протянул адмиралу.

— Благодарю! — потомок византийских императоров цапнул папиросу недрогнувшими пальцами и немедленно зажал ее между крупными белыми зубами.

— Ольга Федоровна? — теперь Генрих смотрел на сестру своей дочери, и Натали очень хотелось увидеть выражение его глаз, но зеркало, как назло, бликовало.

— Отпустите грехи или в Сибирь пешком пошлете? — надо отдать должное, голос у курвы не дрогнул, и блондинку изображать из себя не стала. Держалась твердо, с достоинством.

— Я бы тебя, женщина, послал, но за тебя хорошие люди просят, — кивнул Генрих на адмирала, доставшего между тем зажигалку и протягивающего ему огонь. — Спасибо.

— Не стоит благодарности! Баронесса?

— Вы очень любезны, адмирал!

— Может быть, мне тоже кто-нибудь огоньку предложит?

— Я предложу! — сразу же подалась вперед Натали. — Хочешь закурить, Ляша, или ну его, здоровее будешь?

— Мне показалось, мы в расчете… — дернула рассеченной губой Ольга.

— И в самом деле! — пыхнул дымом Генрих. — Яйца уже почти не болят, и урона никакого… Ведь так? — глянул он на Натали.

— Ты по-прежнему соответствуешь моим ожиданиям, — пожала она плечами. — Но ведь могла и отбить…

— Могла, — согласилась Ольга, — но ведь не отбила! И потом я раскаиваюсь! Я вот именно за этим и пришла: заявить о раскаянии и попросить прощения.

— Так проси!

— Мне на колени встать? — нахмурилась Ольга.

— Нет уж, — отрезала Натали. — Соси своему Зарецкому, а…

— Кстати, — перебил ее Генрих, — а что с капитаном первого ранга?

— Отставка по инвалидности? — спросил адмирал, молча выслушавший весь тот бред, что нагородили женщины.

— Ладно, — кивнул Генрих. — А Чаромный?

— Отставка по выслуге лет вас устроит?

— Уговорили. Ольга Федоровна, пойдете ко мне офицером связи от Флота?

— Я? Что? — все-таки Генрих умел удивлять. Не одна Ольга опешила. Адмирал и Натали тоже.

— Вы, — указал на нее дымящейся папиросой Генрих, — ко мне, — папироса пошла обратно, — офицером, — он затянулся, — связи, — выдохнул дым, — от Флота. Это простое предложение, что в нем непонятного?

— Вам нужен тойтерьер на поводке? — Все-таки в контрразведку просто так, с улицы, не берут, Ольга «очухалась» куда быстрее, чем можно было ожидать.

— Скорее, болонка или пудель! — парировала Натали. — Тебе что больше нравится?

На этом месте Ляша должна была взорваться и наговорить глупостей. Например, назвать Натали сукой. Борзой сукой. Или еще как-нибудь. Но капитан-лейтенант взяла себя в руки и улыбнулась разбитыми губами.

— Если князь приглашает в болонки, значит, так тому и быть. Могу и болонкой.

— Договорились! — закончил обсуждение Генрих. — Рад был познакомиться, адмирал! А вы, капитан, устраивайтесь в вагоне. Людвиг, будь добр, позаботься о нашем новом офицере связи! И вот еще что, Ольга Федоровна, спать с собой не приглашаю, хотя при других обстоятельствах… — тень улыбки скользнула по губам Генриха, когда он посмотрел на Натали, — однако обстоятельства таковы, каковы есть, и менять правила игры мы не станем.

В дорогу отправились лишь под утро. По идее, должно было светать, но не в Петрограде, и не в это время года. Послышались звуки команд, захлопали двери вагонов, и состав тронулся, оглушив станцию басовитым гудком. Клубы пара поднялись снизу, из-под колес поезда, лязгнули стальные сочленения вагонных стяжек, и освещенное желто-оранжевым электрическим светом здание вокзала медленно поползло прочь.

«Ну, слава Богу!» — Натали устала ждать, хотя и не знала, чего, собственно, ждет.

Отправления поезда? Но поезда всего лишь инструменты судьбы. Они перемещаются, перемещая вместе с собой своих пассажиров, в пространстве и времени: отсюда туда, из прошлого в будущее. Впрочем, начало движения содержит в себе, как утверждают философы, намек на его продолжение, и на окончание тоже. Что было, что будет, чем сердце успокоится… Возможно, Натали всего лишь торопила неспешно надвигающееся на нее будущее? Спешила в Новогрудок, в завтра, в сладкий хаос неопределенности? Возможно. Но что именно сулило ей это будущее неопределенное? Расстрел по ускоренной процедуре у какой-нибудь случайной стены? Суд и каторгу за попытку государственного переворота? Смешно, ей-богу! Ее — сознательную революционерку и активного члена анархистской боевой организации — расстреляют или сгноят на каторге совсем не за то, за что следовало, если, разумеется, следовало вообще. Но, может быть, там, в Новогрудке, в будущем, отливающемся сейчас в ощутимую реальность времени и места, Натали ожидает то, чего прежде недодала ей судьба? Беззаботная жизнь среди сильных мира сего, шелка и бриллианты, роскошные дворцы, наподобие Казареевского подворья в Петрограде, салон-вагоны, породистые лошади, дорогие авто?

Картины возможного будущего промелькнули перед глазами, и ушли в ночь. Туда же, куда убегали оставшиеся на перроне фигурки провожающих: морских и армейских офицеров, жандармов, газетчиков и людей в дорогих пальто и фетровых шляпах с широкими полями.

«Да, пропади все пропадом!» — Натали просто ждала, когда, наконец, застучат по рельсам колеса проклятого поезда, а о том, что ждет ее в Новогрудке, если и думала, то лишь мельком, пытаясь — назло охватившей ее вдруг нервозности — мыслить логически, рассуждать холодно и здраво.

Фактически, она впервые за эти несколько странных дней оказалась предоставлена самой себе. Никто ее не тревожил, не звал и не подгонял. Не приценивался к ней и не загонял, словно зверя на псовой травле, не завлекал и не пытался обмануть. На время, на час или несколько, — Натали не знала, как долго продлится совещание, в котором участвовал Генрих, — она осталась одна. Сидела в кресле у окна, в пятне света от настольной лампы под абажуром розового шелка, пила чай из стакана в серебряном подстаканнике, курила и думала.

А подумать было о чем. О себе, заплутавшей в трех соснах собственной судьбы. О Генрихе, возникшем жертвой покушения — только мишени на груди не хватало — и уведшем, не спросив, за собой, совсем не туда, куда она направлялась прежде. О России с ее помпезным величием и раздражающими своим постоянством несчастьями. О Революции. О судьбе и воле. О туманах над болотистой поймой Невы. О неудавшемся покушении на Крюковом канале. И о всамделешнем военном перевороте, происходившем прямо на глазах Наталии, и при ее посильном участии, не без этого.

— И нет в наших делах ни благоденствия злодеев, ни страданий праведников! — Эту фразу она сказала вслух, но не смутилась, а лишь вздохнула, ощутив древнюю истину, заключенную в словах. Она не была уверена, что правильно воспроизвела цитату, но точно помнила, что слышала нечто подобное на семинаре по семиотике. Кто-то — возможно, это был приглашенный профессор из Дерпта, фамилии которого Натали не запомнила — привел в контексте обсуждения некий отрывок из книги средневекового талмудиста. Очень может быть, что речь там шла не о делах, а об осознании или понимании, но здесь и сейчас слова, сами собой сорвавшиеся с губ, показались ей именно теми, какие искало ее фрустирующее сознание.