Посмотри, наш сад погибает - Черкасова Ульяна

Так похоронят и следующего из Воронов, если не будет осторожен.

Галка была дурная. Но не самоубийца.

– Кто твой договор?

Она даже не обернулась, крикнула погромче:

– Иди на хер!

– Вместе с Вадзимом? Да с удовольствием. Он меня херами хоть не покрывает.

Прибавив шагу, Белый быстро обогнал Галку. За поворотом стало видно обоз: нагруженные ушкуйники двигались медленно.

– Эй, Вадзим! – заорала позади Галка. – Подожди Белого! Он с тобой на хер пойдёт.

Змаево Око

Озеро было тёмным, точно летняя ночь. Велга остановилась подальше, не решаясь подойти к берегу. У воды стояла женщина, она даже не обернулась, когда шумная толпа вышла из леса.

Неподвижная, в потрёпанной, выцветшей понёве, женщина замерла почти у самой воды, и лёгкий ветерок трепал её одежду. На плече сидел ворон. Он тоже не испугался чужаков, не улетел, зато, в отличие от женщины, повернул большой острый клюв в их сторону.

– Поклонись озёрной госпоже, Вильха, – прошептал ей на ухо Змай. – Чтобы она была к тебе добра.

– Кому?

– Хозяйке Змаева Ока.

Вдалеке вдруг протяжно и тоскливо завыли волки.

Велга взвизгнула, попятилась, и скренорцы, тащившие мимо неё ладью, разразились хохотом, отчего ворон слетел с плеча женщины с раскатистым «Кр-ра!». А женщина так и не пошевелилась.

– Почему она так?.. – обескровленными губами пробормотала Велга. – Почему она…

– Не бойся, Вильха, – мимо прошла Мельця и ободряюще похлопала её по плечу. – И поменьше слушай Змая. А то расскажет тебе небылиц. Это всего лишь наряжуха.

– Ни словом не соврал, ласточка моя, – воскликнул Змай, оглядываясь через плечо. Он заметил испуг Велги и сам переменился в лице. – Ох, цыплёнок, пошли.

Чародей взял её за руку и провёл к воде. Велга безуспешно попыталась упираться, но, когда её крохотная ладошка была зажата в горячей руке Змая, она чувствовала себя защищённой, точно ничего плохого на свете не могло случиться.

Чем ближе они подходили к воде, тем яснее было видно, что не стояла там никакая женщина, только чучело, оставленное кем-то на берегу.

– Это что же… на Масленицу забыли сжечь? – растерялась Велга.

– Это наряжуха, цыплёнок, – пояснил Змай, приобнимая её за плечо так, чтобы она не боялась огромной уродливой куклы без лица, со старым мешком, набитым торчащим сквозь дыры сеном вместо головы. – Здесь, на севере, таких можно повстречать в самых разных местах, чаще на развилках или стоянках. Они сторожат округу. Это госпожа Змаева Ока. Видишь, во-он на том берегу, – он показал пальцем руки, которая лежала на её плече, – вторая наряжуха?

Пришлось прищуриться, чтобы разглядеть сквозь сгущающийся над водой туман белевший силуэт.

– Это благоверный нашей госпожи. Они обычно стоят по двое. Этих почему-то разлучили.

– Ей тоскливо, наверное, – задумчиво проговорила Велга.

– Госпоже озера-то? – усмехнулся Змай. – Наверное… Ну, цыплёнок, не страшно?

Она и вправду успокоилась теперь, когда понимала, что это всего лишь чучела, которые поставили обычные люди, а не чудовища из сказок, не духи Нави, не наёмные убийцы Во́роны, в конце концов. Когда чародей говорил с Велгой так тепло, чуть игриво, она казалась себе одновременно пугающе уязвимой и совершенно защищённой. И невыносимо, невозможно одинокой.

Поддавшись порыву, Велга вдруг обвила его руками и прижалась лицом к груди.

– Цыплёнок?

Поначалу растерянный, он погладил её по плечам.

– Ну что ты, цыплёнок…

Его руки легли ей на спину легко, едва касаясь и в то же время согревая. И чуть наклонился, прошептал на ухо таким голосом, от которого подкашивались ноги:

– Мне грустно оттого, что ты грустишь, но остальные могут подумать о нас что-то неприличное.

– Ох, прости, Змай, – она улыбнулась смущённо и в то же время игриво. Ей вовсе не претили объятия этого красивого чародея. И смущена она на самом деле не была, если только самую каплю. Просто девушкам её происхождения было положено смущаться от простого касания мужчины к руке. – Я так… это и вправду неприлично.

– Цыплёнок, со мной всё прилично. Я бы сказал, что со мной тебе вообще не стоит ничего стыдиться, – он чуть переменился в лице, оглянувшись на остальных мужчин, собиравших костёр и ставивших пологи под деревьями, подальше от воды. – Но вот они…

Велга проследила за его взглядом. Змай и вправду отличался от всех остальных. В нём была стать, что присуща знатным людям, и лёгкость, и изящество. Верно, всё потому, что он был чародеем.

– Так что, цыплёнок, – он провёл пальцем по её носу от переносицы до самого кончика, и Велга даже перестала дышать, – если тебя кто обидит, сразу иди ко мне. И не доверяй мужчинам.

– Ты тоже мужчина, – усмехнулась Велга, скосив глаза на кончик своего носа и разглядывая его палец, всё ещё утыкающийся ей в лицо.

– Я лучше всех остальных мужчин, цыплёнок, – и он щёлкнул её. Не больно, но задиристо.

И, пока она тёрла нос, пошёл к остальным. Пусть Велга и была девушкой, но, как ни удивительно, остальные не пытались привлечь её к работе. В обоих отрядах всё было слажено, и, в отличие от неё, каждый знал, как правильно развести костёр, поставить навес и сложить тёплую лежанку. Да и воды она не смогла бы так же быстро натаскать.

Велга была не нужна. И потому она не спешила вернуться к остальным. Сходила за корзиной с Мишкой, выпустила его побегать у воды, подальше от наряжухи. Щенок шлёпал по воде с диким глупейшим восторгом.

Шлёп. Шлёп. Шлёп. Всё пузо в песке, и вся рыжая морда тоже. Шлёп. Шлёп. Остановился, попил. И дальше: шлёп. Шлёп. Заметил наряжуху, вздыбился, ощерился, попятился неповоротливой толстой попой назад и запутался в собственных четырёх коротких лапах, упал, завизжал с обидой и ненавистью на наряжуху: явно она виновата в его неудачах.

Велга захихикала. Мельця оказалась права. Сложно думать о смерти, когда на твоих глазах растёт новая жизнь.

А ночью снова началась гроза.

Ветер трепал парусину, укрывавшую их от ненастья. Мишка спал беспокойно, шуршал, ворочался, попискивал. Шум заглушал тихий храп Мельци и гулкие голоса скренорцев. Скоро затихли и они. Ничего не осталось, кроме бури.

А Велга не спала, слушала, слышала, как трещали ветви деревьев. И в раскатах грома узнавала голоса. И во вспышках молний, седых, как смерть, видела… они стояли. Там, в воде.

Но не звали. Нянюшка всегда говорила: нельзя с ними ходить. Сорок дней нужно выждать. Сорок дней они могут прийти за тобой, позвать.

Снова вспышка. Они ближе? Там, в воде по колено. Белые рубахи. Белые лица.

Велга не дышала. Сжала пальцами покрывало.

– Кр-р-ра! – раскололось небо, и над бездонным озером раскатился снова гром.

Нянюшка рассказывала, как ушла её сестра. Они тогда ещё девчонками совсем были: нянюшка с сестрой. Умерла у них бабка и стала посещать во сне. Одиноко ей, тоскливо без любимых внученек. Нянюшка наотрез отказалась с ней идти и прямо во сне попрощалась с покойницей. А утром сестра рассказала, что ей снился такой же сон, только она взяла бабушку за руку…

Уже к вечеру сестра слегла с горячкой. Быстро ушла, меньше чем за седмицу.

Нельзя с ними ходить.

Нельзя.

А они стояли, смотрели. Уже ближе, у самой кромки воды.

Они ревели вместе с ветром. Тоскливо, жалобно.

– Почему не справила по нам поминки?

– Почему не отстояла у могилы три ночи?

– Почему не уберегла брата?

– Я же…

Велга закрылась с головой покрывалом, пытаясь заглушить и голоса, и гром, и собственные рыдания.

В груди, где-то под ключицей лежал камень, давил, не давал дышать, и она задыхалась, а буря ревела над головой, пока вдруг пронзительный скрип сосен не затих.

И сладко, как бывает только на рассвете весной, когда солнце вот-вот прорежет серый сумрак, запел соловей.

Велга распахнула глаза, приподняла голову нерешительно, пугливо. На траве, у полога, сидела матушка. Прежде она никогда не позволяла себе сидеть на земле, ведь так не подобает знатным госпожам. Из-под белой рубахи выглядывали босые ноги. Матушка считала, что ноги женщине нужно беречь. Это кметки ходили круглое лето босиком, и ступни у них были грязные, грубые, мозолистые, как и их руки. Родовитой девушке так не годится.