Кондотьер (СИ) - Мах Макс

И тут ее посетила еще одна мысль. Очень странная, но если подумать, закономерная.

«В центре! Бог мой, как глупо! Ну, конечно же! Я окажусь там, как на ладони! Остается только мишень навесить на лоб!»

Перед коронацией и сразу после нее, торжественная процессия остановится на широкой и высоко вознесенной над площадью паперти собора. Будет подниматься у всех на виду по широким ступеням, и спускаться по ним, дважды проходить через Соборную площадь, и все это — медленно, не торопясь, с частыми остановками, все время оставаясь на виду, в пространстве, залитом ярким электрическим светом, ведь телевидение предполагает вести с площади прямую трансляцию. А чуть выше их голов, на высоте фонарных столбов и ферм осветительной аппаратуры тем временем наступит ночь, тем более темная, чем ярче будут светить юпитеры телевизионщиков. Идеальный расклад для покушения. Винтовка с оптическим прицелом, чердачное окно…

«Вектор сделает меня на раз! Или не меня?» — вопрос показался интересным, но интерес этот был чисто академическим. Натали вдруг поняла, что даже рада такому повороту дел. Вектор решит за нее, жить ей или не жить, вернее, остаться с Генрихом или нет. Один из них, а скорее всего, оба будут убиты… Или уцелеют. Оба. Или… Расчет прост. Вектор пришел или за Генрихом, или за ней. Но она Вектору живой — опасна при любом раскладе. Так что даже если за Генрихом, то, считай, и за ней.

«Вот и славно, — подумала она, успокаиваясь. — Вектор выступит в роли провидения, и пусть случится то, что случится. Пуля дура… Но бог шельму метит… Поглядим!»

Глава 13

Рок-н-ролл

На коронацию он надел парадную форму. Брюки с шитыми золотом лампасами, мундир с генеральскими погонами, знаками различия и наградами. Все, как полагается. Ему даже фамильную саблю приготовили, но ее Генрих предполагал прицепить в самый последний момент. Не ходить же, в самом деле, по дому при сабле, как полный идиот!

Он взглянул на себя в зеркало и покачал головой, только что матом не выругался. Эту форму, — не эту конкретно, разумеется, а подобную ей — он не надевал двадцать пять лет. Когда-то она ему шла. Во всяком случае, так говорили знакомые дамы. Если бы не события осени тридцать девятого, так бы и носил. Наверняка, добавил бы со временем третью звездочку на погоны, и до полного генерала — уж всяко-разно — за двадцать-то пять лет службы как-нибудь да дослужился бы. Разве, нет?

Генрих очень вовремя взял себя в руки. Отошел от зеркала и закурил. И в этот момент — словно, только того и дожидался — щелкнул дверной замок, створки высокой двери плавно открылись, и в комнату вошла Наталья. Высокая, стройная, в голубом атласном платье до пола, подчеркивающем фигуру и оставляющем открытыми плечи и верхнюю часть груди. Она коротко взглянула на Генриха и подошла к тому самому зеркалу, в которое только что смотрелся он сам. Выглядела она завораживающе ново: почти незнакомая женщина с приведенными в порядок волосами цвета ночи, с лицом-маской — так много на него наложили косметики. Но старались «куафёры» не напрасно. Образ получился неординарный. Яркий. Впечатляющий. Его усиливали сияющие глубокой кобальтовой синевой крупные сапфиры. В волосах и в ушах, на груди, на запястье правой руки.

— Что скажешь? — Любопытно, но она очевидным образом ожидала слов одобрения. Не вообще, а конкретно от него. Грех не ответить взаимностью, и Генрих сказал правду.

— Знаешь, — он поймал себя на том, что готов наделать глупостей. Сказать Наталье, о чем думает на самом деле, или начать перед ней заискивать.

«Старость, — подумал он с тоской, продолжая говорить Наталье ту правду, которую она хотела услышать именно от него. — В иные времена мне такое даже в голову не приходило. Заискивать любви? Господи, помилуй!»

— Знаешь, — он смотрел на Наталью, стараясь придать взгляду, выражение придирчивого интереса, и надеялся, что она не узнает, о чем он сейчас думает, — я помню эти сапфиры. Их носила сестра моего отца. Собственно, гарнитур заказали специально для нее. К празднествам… Не помню, уж, что это было, да и не важно. Суть в том, что ты вернула камням жизнь. Понимаешь, о чем я говорю?

— Нет. — Она оробела вдруг, вот в чем фокус. Не в первый уже раз Наталья смотрела на себя иначе, другими глазами, не так, как он.

«И не мудрено, — признал Генрих. — Я мужчина, она — женщина. Я старик, а она…»

— Я имел в виду, — объяснил он, — что это не они тебя украшают. Все с точностью наоборот.

— Значит, тебе нравится? — чуть нахмурилась Наталья, то ли занятая посторонними мыслями, то ли решавшая, гневаться ей из-за «глупого» комплимента, или «ну его!»

— Еще бы! — Генрих подошел ближе, настолько близко, что показалось, он ощущает не только запах, но и тепло ее тела. — Впрочем, можешь не верить на слово. Завтра ты прочтешь об этом в газетах.

— Полагаешь, моя внешность может иметь общественный интерес?

— Наташа, — Генрих не переставал удивляться ее наивности в такого рода делах. — Ты сама и есть — общественный интерес. Будь уверена, они узнают даже то, какое на тебе этим вечером надето белье.

— Прямо-таки! — фыркнула Наталья, но, судя по тому, как порозовели вдруг ее скулы, двусмысленный комплимент Генриха своей цели достиг.

— Увидишь.

— А ты?

— Я? — не понял он.

— Ты хочешь посмотреть, какого цвета?..

— Хочу, — он и, в самом деле, ничего сейчас так сильно не желал, как оказаться с Натальей наедине, но, увы, он сам написал всю партитуру «от и до», и гневаться должен был теперь на одного себя. — Но, увы, Тата, не сейчас. Может быть, позже, после коронации, если ты еще не передумаешь…

— После коронации? — что-то случилось с ее взглядом. Казалось, померкла синь глаз, состязавшихся глубиной и сочностью цвета с сапфировым гарнитуром. — Ах, да… Конечно! Не передумаю! — но улыбка получилась вымученной. Впрочем, никто другой, кроме Генриха, этого бы, верно, и не заметил. Просто он слишком внимательно на нее смотрел.

— Что ж, — время уходило, не оставляя выбора, — тогда позволь пригласить тебя на маленькую семейную встречу. En petit comité, так сказать. Только свои…

— Семейная встреча?! — вскинула она взгляд. — А я разве?..

— А разве нет?

— Если ты настаиваешь… — Натали снова показалась ему растерянной, но, по-видимому, к этому следовало уже привыкнуть.

— Я настаиваю! Пойдем!

— Да, — она шагнула к нему, — нет! Постой! То есть… Ах, черт! Генрих, как ты смотришь… Ну, я просто хотела спросить…

— Наташа!

— Я хочу выпить! — выпалила Наталья. — Немного! — подняла она ладонь, словно останавливала его возражения. — Для… Ну, как говорят в таких случаях? Для куража, что ли!

— Пей, — пожал плечами Генрих, — кто тебе мешает? Только аккуратно, а то развезет во время коронации, — успокаивающе улыбнулся он, показывая, что всего лишь шутит, — стыда потом не оберешься! — он достал из брючного кармана серебряную фляжку, маленькую, меньше той, что спасла ему жизнь, и протянул Наталье. — На, вот! Держи! Там коньяк!

— А тебе идет форма, — вдруг сказала Наталья. — Зачем ты ее надел?

Вопрос отнюдь не следовал из первой части фразы, но Генрих понял, что она имеет в виду.

— Я должен подтвердить слова военного прокурора, — ответил он. — Если появлюсь в форме на коронации, больше этот вопрос муссироваться не будет. Идем! Выпьешь в родственном кругу, — усмехнулся Генрих. — Все равно, у тебя, Тата, в этой пьесе роль без слов…

«Роль без слов? И что же, прости Господи, это за пьеса такая?»

Они вошли в кабинет — во всяком случае, последние четыре дня эта комната служила Генриху кабинетом, — и застали общество в сборе. В креслах, расставленных полукругом перед массивным письменным столом, сидели хорошо знакомые Натали члены семьи Берг: Федор Игнатьевич, Лариса Антоновна, Ольга Федоровна и Маргарита Генриховна. Муж Маргариты Айдар Расимович Бекмуратов тоже находился в комнате, но не сидел, а стоял у окна и о чем-то шептался с Людвигом. Выражение лица у генерала при этом было такое, словно майор Шустер зачитывает ему пункты судебного приговора.