Графиня с изъяном. Тайна живой стали - Лин Айлин

Я думала, это место станет спасением от издевательств и насмешек, что преследовали меня с самого рождения в родовом замке. Но теперь понимала, то была лишь первая глава моих испытаний. А здесь начиналась новая, возможно, ещё более жестокая.

Вытерев слёзы, встала и подошла к окну. Приоткрыв створку, посмотрела на тёмное небо, затянутое вечной пеленой. Где-то там, за этой мглой, были звёзды и луна. Отчего-то я была уверена, что они светили куда красивее и ярче, нежели было описано в книгах.

Прикоснувшись к маленькому кулону, спрятанному под грубой тканью платья, подумала о своей непростой судьбе.

«Я выживу здесь, – пообещала я. – Я буду сильной. Ради тебя, мама. И ради себя».

Глава 6

Беатрис, вторая дочь зажиточного барона Оствика, прибыла в аббатство около девяти месяцев назад. Она была старше меня на четыре года. Её отец владел небольшим серебряным рудником и пользовался определённым влиянием при дворе, поэтому до моего появления Беатрис считалась самой привилегированной ученицей аббатства но, тем не менее, отдельной комнаты у неё не было.

Её отправили в обитель после того как она устроила неслыханный скандал, отказавшись выходить замуж за выбранного отцом жениха: престарелого графа с соседних земель.

Поговаривали, что она пребывает здесь временно, пока не смирится и не склонит голову перед отцовской волей.

Но моё появление вдруг стало сильно раздражать девчонку. А выделенная мне отдельная комната так и вовсе взбесила: как же так – какой‑то калеке, пусть и графской дочери, уделяют больше внимания, чем ей – первой красавице и вовсе не беднячке!

– Эта комната должна была стать моей, ты заняла мою комнату, – прошипела она на следующий день после моего приезда, зажав меня в углу пустынного коридора после вечерней молитвы. Её верные тени‑подружки‑подпевалы, Оливия и Джейн, стояли по бокам, перекрывая мне пути к отступлению.

– Я не просила отдельную комнату, – ответила я, прижимаясь спиной к холодной стене.

– Ха! Ты, тварина, поди на жалость надавила матушке‑настоятельнице? – прошипела она, наклонившись ко мне так близко, что я почувствовала запах ягод от её дыхания. – Или твой отец заплатил за особые условия большие деньги, чтобы избавиться от уродливой дочери и сохранить свой драгоценный род от позора?

Её слова резали меня больнее любого ножа.

– Пусти, – выдохнула я, чувствуя, как начинают дрожать колени.

– Даже не мечтай, – она схватила меня за искривлённую руку и сжала так сильно, что я едва не вскрикнула от боли. – Посмотри на себя. Ты жалкая. Родной отец не любит тебя. У него новая жена, молодая и красивая. И сын, настоящий наследник. А ты… ты никому не нужна.

Я попыталась вырваться, но Беатрис держала крепко.

– Отпусти! – потребовала я ещё раз, собрав все крохи храбрости в кулак. – Иначе я всё расскажу сестре Бертраде.

Беатрис рассмеялась мелодичным, звенящим смехом, который совершенно не вязался с жестокостью в её глазах.

– Наябедничаешь? Да пожалуйста, – она оттолкнула меня, и я едва не упала, неприятно приложившись спиной о каменную кладку. – Будь уверена, после этого кличка «крыса‑ябеда» прилипнет к тебе навсегда. Впрочем, и без этого твои дни будут горьки. Это я тебе обещаю.

С тех пор её нападки стали ещё безжалостнее.

Прошло ещё несколько дней. За это время я выучила множество неписаных правил: никогда не оставаться в коридорах одной после вечерней молитвы; приходить в столовую раньше всех; держаться подле монахинь во время работ в саду; тщательнее прятать вещи в комнате… Каждое из этих правил далось мне ценой горького опыта.

Как‑то я обнаружила свои книги разбросанными по полу, а чернила – разлитыми на постели.

– Леди Гвендолин, я ожидала большей аккуратности от дочери графа, – поцокала языком сестра Ангелина, заставшая меня за уборкой. – Неряшливость – признак беспорядка в душе.

Я кивнула и молча продолжила собирать разбросанные вещи, ощущая на себе неодобрительный взгляд монахини. Пятно от чернил так и не удалось вывести, и всю ночь пришлось спать на влажной простыне, поскольку запасной у меня не было.

На свою просьбу установить замок на дверь, запирающийся на ключ, я получила категорический отказ.

Через пару дней после этого случая я обнаружила в своей похлёбке извивающихся дождевых червей, явно принесённых из монастырского сада.

Я застыла с поднесённой ко рту ложкой, не в силах отвести взгляд от копошащихся в ней тёмных, склизких тел. Желудок болезненно сжался, а к горлу подкатила тошнота. Осторожно опустив ложку обратно в миску, я молча наблюдала, как червяки извиваются, пытаясь выбраться из горячей жижи. Их влажные тельца, то выныривающие, то скрывающиеся в бурой похлёбке, вызвали во мне такое отвращение, что я невольно зажала рот рукой, стремясь удержать рвотный позыв. Запах супа, ещё мгновение назад казавшийся просто пресным, теперь стал омерзительным. Сглотнув вязкую слюну, отодвинула от себя тарелку, чувствуя, как дрожат пальцы. Стыд и унижение жгли щёки и шею раскалённым железом. Я ощущала взгляды других воспитанниц, слышала их тихие смешки. Даже не поднимая глаз, знала, как Беатрис шепчет что‑то Оливии и Джейн, и те прыскают в кулак.

Неприятнее всего оказалась беспомощность: ведь я не могла ни ответить, ни пожаловаться. С каждым ударом сердца росла горечь – горечь от осознания, что я одна, что никто не заступится, что даже здесь, за сотни миль от замка Леваньер, меня преследует проклятие моего рождения.

Глотая непролитые слёзы, я подняла голову и встретилась взглядом с сестрой Мартой.

– Что‑то не так с вашей едой, леди Гвендолин? – спросила она с ноткой раздражения; с её места не было видно того, что плавало в моём супе.

– Всё в порядке, сестра, – солгала я, и собственный голос показался мне чужим, слишком спокойным, слишком ровным для того урагана чувств, что бушевал внутри. – Просто я не голодна.

Я сидела, выпрямив спину, сложив правую руку на коленях, а левую привычно спрятав в полах накидки, которую мне позволили носить. Но внутри всё переворачивалось от унижения и бессилия. Как много раз я испытывала эту боль, боль понимания, что ты и твои печали никому не интересны.

Увы, никто из монахинь не замечал этой тихой, жестокой травли, что вела против меня Беатрис со своими приспешницами. А если замечали, то делали вид, что это просто детские шалости и скоро всё пройдёт… после того как все воспитанницы ко мне привыкнут.

Работать в саду аббатства оказалось сложнее, чем я себе представляла. Земля здесь была особенной – живой, текучей, пронизанной силой магической реки, протекавшей глубоко внизу. Но то, что даровало почве невероятную плодородность, делало её своенравной под руками человека.

В то утро нас – десять воспитанниц, – отправили полоть грядки с молодыми ростками белянки: редкой съедобной травы с горьковатым вкусом, способной расти без прямых солнечных лучей. Сор‑трава с цепкими корнями и мясистыми листьями наступала на грядки с белянкой со всех сторон, угрожая задушить нежные ростки.

Я опустилась на колени, ощущая, как сквозь грубую ткань юбки проникает холод влажной земли. Каждой из нас выдали по маленькой садовой лопатке.

Стиснув зубы, я принялась за работу. Здоровой рукой крепко сжимала черенок, а искривлённой пыталась оттянуть листья сор‑травы, чтобы добраться до корня. Пальцы левой слушались плохо, быстро немели, и приходилось делать частые передышки, чтобы размять сведённые судорогой суставы.

Пот стекал по спине, пропитывая рабочую рубаху. Рядом со мной трудилась худенькая светловолосая девчушка по имени Мэри. Она поднимала и опускала руки с такой лёгкостью, будто родилась с садовой лопаткой в ладони. Мэри управлялась с сорняками втрое быстрее меня.

– Наклони под углом, вот так, и режь по кругу, – вдруг посоветовала девочка, очевидно сжалившись надо мной. – Тогда разом вытащишь растение целиком.

Я последовала её совету, но моя левая рука была слишком слаба: лезвие скользнуло по ладони, оставив неглубокий, но болезненный порез. Я досадливо поморщилась.