Бог безвременья - Холланд Жаклин

Здесь стоит специфический аммиачный запах мочи, неискоренимый никакой химией. Я открываю дверь шире, и мяуканье кошек, похожее на детский плач, сливается в тонкий разноголосый хор.

Внезапно Мирра, которая незаметно увязалась за мной на третий этаж, проносится мимо и влетает по лестнице в залитую солнцем комнату, присоединяясь к толпе из двух десятков своих деловитых и изящных сородичей.

На деревянном полу, освещенном солнцем, кошки потягиваются и зевают. На подоконниках они вылизывают лапы и белые, как из ваты, животики. Со спинок кушеток, покрытых старыми тряпками, свисают, подергиваясь, изогнутые кошачьи хвосты, как вопросительные знаки в конце бессловесных предложений. Двадцать с лишним пар бриллиантовых глаз поворачиваются и сверкают в мою сторону. Несколько наиболее общительных существ спрыгивают со своих мест и неторопливо подходят поприветствовать меня.

Я очень хочу есть, но нельзя сразу переходить к делу. Каких только домашних животных не доводилось мне держать, но кошки – самые необычные. С ними необходимо соблюдать формальности и ритуалы приветствия, не менее строгие и обязательные, чем на дипломатических приемах высшего уровня. Я сажусь, скрестив ноги, на пол и какое-то время глажу кошек, когда они проплывают мимо, движениями чем-то напоминая акул, одновременно чувственные и хищные, ласковые и коварные.

Наконец я беру лакомство из пакетика, который принесла с собой, кладу на ладонь и тихонько свищу. Даже те из кошек, которые до сих пор оставались на своих местах, теперь вскакивают и рысью несутся ко мне. Мирра, русская голубая, моя любимица, моя помощница, как всегда, впереди всех. Она грациозно вскакивает ко мне на колени и устраивается поудобнее. Я глажу ее по мягкой серой шерстке, и она мурлычет. Когда я раздвигаю мех на ее шее, она услужливо неподвижна.

– Какая же ты умница. Красавица моя, хорошая девочка.

Когда я заканчиваю, она спрыгивает, выхватывает лакомство из моей раскрытой ладони своими острыми фарфоровыми зубками, укладывается рядом и начинает его грызть.

Еще одна кошка проворно забирается ко мне на колени.

V

Потом был корабль. Я помню предрассветный сумрак, гавань, почтовый парусник, его яркие паруса в свете утренней зари. Судно показалось мне белокрылым ангелом или сказочной морской богиней, милостиво раскинувшей руки в развевающемся на ветру бледном одеянии.

Носильщик проводил нас под палубу к отдельной каюте с двумя кроватями и умывальником. Я остановилась у входа. Я ненавидела Агостона и ненавидела дедушку за то, что он отправил меня с ним.

Агостон зашел в каюту, заполнив все маленькое пространство своей массой, как рука перчатку, и кивнул головой в сторону предназначенной для меня кровати, веля войти. Я не шевельнулась, и он сделал шаг вперед, возвышаясь над дверным проемом и упираясь головой в низкий потолок. Он снова кивком головы указал на мою сторону комнаты. Я не тронулась с места, еле заметно помотав головой. Он долго смотрел мне в глаза, затем выражение его лица превратилось в знакомую ужасную ухмылку. Рассмеявшись, он резким движением захлопнул дверь каюты.

Если бы я знала, что произойдет, я бы подошла к вопросу о том, чтобы разделить каюту с Агостоном, более осмотрительно. В гавани Лонг-Айленда не менее двухсот пассажиров поднялись на борт судна. Они теснились на нижней палубе со своими сумками и сундуками, маленькими детьми и плачущими младенцами. Пару огромных лошадей судорожно загнали в узкий проход рядом с койками и привязали упряжью.

Проходившие мимо люди с любопытством поглядывали на меня: девочка в синем бархатном брауншвейгском костюме, стоившем не меньше содержимого всех их сундуков, сидела одна на жесткой койке для пассажиров самого низшего класса.

– Господи Иисусе, что ж ты за птица? – воскликнула женщина, усаживая на койку рядом со мной девочку, а ей на колени румяного малыша, едва начинающего ходить, в шапочке, защищающей от ударов при падении. – Ты, наверное, потерялась? Тут не очень подходящее место для такой прекрасной юной леди.

Я молчала. Младенец потянулся заслюнявленным пальцем к бахроме на моем локте. Мать ахнула и легонько стукнула ребенка по пальцу.

– Мерси! Этот бархат раза в три дороже платы за наш проезд. Не давай Джонасу трогать его пальцем, а то, причалив к берегу, мы застрянем на этом корабле еще на месяц.

Мерси, девочка младше меня года на два, пересадила ребенка на другое бедро.

– Простите, мисс, – пробормотала она.

– Ничего страшного, – сказала я. – Пусть трогает, мне все равно.

Женщина обратилась к дочери, как будто та возражала ей, а не я.

– Ее маме и папе, скорее всего, не все равно, так что ты, пожалуйста, следи внимательно.

– Мои мать и отец умерли, – ответила я. – Брат тоже. И сестра. Все умерли, некому быть против, кроме меня, а мне все равно.

Мать, деловито раскладывавшая вещи на койке, на мгновенье замерла и повернулась ко мне. Посмотрев на меня долгим встревоженным взглядом, она сжала губы и отвернулась.

Северная Атлантика – безумное место. Стихия беснуется здесь как завывающее, озлобленное, холодное чудовище. Легко представить себе, как хищный кракен поднимается из темных глубин океана и обхватывает корабль чувствительными, жадными щупальцами. Хотя к чему, пересекая морскую пучину, воображать еще какие-то ужасы?

На нижней палубе было ужасно тесно, сыро и холодно. Пассажирам выдавали овсянку, муку, рис, печенье и чай, но всем приходилось готовить на одном камбузе, где почти сразу вспыхивали драки. Затем налетел шторм, и никто больше не мог готовить горячую пищу. На палубе было не удержаться на ногах. Корабль то подбрасывало вверх на волну, как на гору, то с бешеной яростью швыряло вниз. Жалобно голосили младенцы, плакали дети постарше. Когда людей тошнило, им хватало сил только на то, чтобы свесить голову с коек. Весь пол нижней палубы был в блевотине, которой питались крысы, воспользовавшиеся удобным случаем, они без стеснения скреблись по всем углам.

Я лежала на спине на одной из нижних коек. До меня долетали брызги льющейся на палубу рвоты, а до крыс можно было дотянуться рукой. Мерси, лежавшая на койке сверху, смотрела на меня широко раскрытыми глазами и дрожала. Рядом с нею мать укачивала младшего брата, безуспешно пытаясь успокоить плачущего ребенка.

Дедушка сказал, что я никогда не умру. Так ли это? И что будет, если корабль вдруг разобьется вдребезги? Я представила, как мы с Мерси, ее мать и брат уходим на дно все вместе в ледяной синеве океана. Вокруг нас медленно проплывают корабельные обломки, отчаянно брыкаются тонущие лошади. Они все умрут, а я буду смотреть на них? Больно ли это – находиться в воде и не дышать, не умирая? Мне представлялось в воображении, как из темных глубин поднимается кракен и с любопытством ковыряется щупальцами с присосками в остатках кораблекрушения. Я лежала на своей койке, не шевелясь. Меня не трясло, как Мерси, но я думала, что боюсь больше нее, что предпочла бы умереть, только бы не остаться в море с кракеном и целым кораблем мертвецов.

Через три дня первый шторм, наконец, стих, и мы, пассажиры, с облегчением поднялись на верхнюю палубу погреться на солнце, а также спустить два завернутых в саван тела за борт. Одно из них принадлежало беременной женщине, у которой во время шторма начались роды – она так и не смогла разрешиться от бремени. Ее муж стоял в стороне с каменным лицом, но слишком сильно качался, хотя корабль двигался плавно. Он был пьяницей, и когда он оступился, упал и так и остался лежать, остальные пассажиры понимающе переглянулись. Другое тело принадлежало маленькому ребенку, который, как сказали, захлебнулся собственной рвотой во сне. Священника на борту не было, поэтому капитан снял шляпу с головы и без всякого сочувствия произнес короткую траурную речь.

– Дай им, Боже, отдохнуть от трудов этого мира и найти покой в мире грядущем.

– Нельзя так, – пробормотала, перекрестившись, женщина рядом со мной. – Не по-христиански так хоронить. В море покоя не найти.