Лекарь Империи 11 (СИ) - Лиманский Александр

Я поднял глаза и посмотрел на графа.

— Диагноз: хроническое отравление кадмием, повлёкшее за собой развитие вторичного системного васкулита с поражением почек, печени, желудочно-кишечного тракта и сердечно-сосудистой системы. Именно это — и только это — является причиной всех симптомов вашей жены. Не операция. Не сепсис. Не халатность хирурга. Яд. Яд, который она получала каждый день на протяжении трёх лет.

Тишина, повисшая в кабинете, была такой густой, такой осязаемой, что казалось — её можно резать ножом и подавать ломтями. Я слышал, как бьётся моё собственное сердце. Слышал тяжёлое дыхание графа. Слышал, как скрипят зубы Ерасова.

А потом профессор взорвался.

— Чушь! — заорал он, и в его голосе была уже не ярость, а чистая паника, паника человека, который чувствует, как петля затягивается вокруг его шеи. — Подделка! Фальсификация! Этот шарлатан всё подстроил! Он сфальсифицировал результаты! Подкупил лаборанта! Это заговор против меня!

Он метнулся в сторону, словно пытаясь убежать, но охранники графа преградили ему путь — молча, без единого слова, просто встав между ним и дверью, как две живые стены.

— Я требую повторного анализа! — визжал Ерасов, брызгая слюной. — В независимой лаборатории! Под наблюдением комиссии Гильдии! Это произвол! Беззаконие!

— А теперь, магистр Ерасов, — сказал я, не повышая голоса, и этот контраст между его истерикой и моим спокойствием был, возможно, страшнее любых обвинений, — давайте поговорим о том, что сделали вы.

Он замер, как кролик перед удавом. Его рот открылся, но из него не вырвалось ни звука.

— Когда у пациентки на фоне васкулита начались осложнения, — продолжал я, делая шаг к нему, — вы поставили диагноз «ДВС-синдром». Диссеминированное внутрисосудистое свёртывание. Логичный диагноз, если смотреть поверхностно. Кровотечения, проблемы с почками, общее тяжёлое состояние — всё это можно было списать на ДВС.

Я сделал ещё один шаг.

— И согласно этому диагнозу вы назначили ей гепарин. Антикоагулянт. Препарат, который разжижает кровь и препятствует образованию тромбов. Стандартное лечение при ДВС, прописанное во всех учебниках.

Ерасов попятился, наткнулся на стул и чуть не упал. Его лицо было белым как мел.

— Вы действовали по протоколу, — я сделал ещё один шаг. — Формально всё было правильно. На бумаге. В документах. Но вы поставили неверный диагноз.

Я остановился прямо перед ним — так близко, что мог видеть капельки пота на его лбу, мог слышать его учащённое, хриплое дыхание.

— Вы не увидели васкулит. Не распознали воспаление сосудов, из-за которого их стенки стали хрупкими, как старый пергамент. И вы ввели антикоагулянт пациентке, у которой сосуды и так были на грани разрыва.

— Я… я не знал… — пробормотал Ерасов. — Откуда мне было знать…

— Вы должны были знать! — впервые за весь разговор я повысил голос, и Ерасов отшатнулся, как от удара. — Вы — профессор медицины! Заведующий! Человек с тридцатилетним опытом! Ваша работа — ставить правильные диагнозы! А вы… вы не потрудились даже задуматься о том, почему картина болезни не вписывается в классический ДВС!

Я взял себя в руки, заставил голос снова стать спокойным, потому что ярость — плохой союзник в таких разговорах.

— Вы своими руками вызвали у неё профузное кровотечение. Гепарин стал последней каплей, которая разрушила и без того повреждённые сосуды. И когда вы поняли, что натворили, когда увидели, что пациентка истекает кровью, когда осознали, что это ваша ошибка…

Я помолчал, давая словам дойти до каждого присутствующего.

— … вы испугались. Испугались за свою репутацию. За свою карьеру. За своё положение в Гильдии. За свой ранг магистра, который вы заработали не талантом, а интригами и связями.

Ерасов открыл рот, чтобы возразить, но я не дал ему вставить ни слова.

— И вместо того чтобы признать ошибку, вместо того чтобы начать искать настоящую причину болезни, вы подделали документы. Переписали историю болезни. Свалили всю вину на хирурга Шаповалова — на человека, который сделал всё правильно, который не имел никакого отношения к осложнениям, который стал удобным козлом отпущения для вашей трусости и некомпетентности.

— Ложь! — просипел Ерасов, но его голос был слабым, сломленным. — Клевета! Я… я спасал её! Я делал всё возможное!

— Вы спасали себя, — отрезал я. — И ради этого были готовы отправить невиновного человека в тюрьму. На годы.

Граф Минеев, который всё это время слушал молча, с лицом, высеченным из камня, медленно повернулся к Ерасову.

Я видел его глаза — и то, что я увидел в них, заставило меня непроизвольно отступить на шаг. Это была не ярость. Это было что-то похуже. Что-то холодное, расчётливое, абсолютное. Это был взгляд человека, который принял решение и теперь просто обдумывает детали исполнения.

— Анализ — это хорошо, — сказал граф, и его голос был ровным, почти мягким, что делало его ещё страшнее. — Это очень хорошо. Но пока это лишь теория, Разумовский. Ваше слово против его слова. Бумажка с цифрами против показаний заведующего кафедрой.

Он перевёл взгляд на меня, и в этом взгляде я увидел что-то новое — не враждебность, не подозрение, а… уважение? Надежду?

— Есть ли способ доказать вашу правоту безоговорочно? Так, чтобы не осталось никаких сомнений? Так, чтобы даже самый предвзятый судья, самый продажный эксперт, самый упёртый скептик не смог возразить?

Он помолчал.

— Потому что если это правда… если всё, что вы сказали — правда…

Он посмотрел на Ерасова, и в его взгляде было обещание — страшное, неотвратимое обещание человека, который имеет власть и не боится её использовать.

— … я его лично в порошок сотру.

Я понял, что он имеет в виду. Одних лабораторных анализов было недостаточно. Ерасов мог заявить, что результаты сфальсифицированы, что методика была нарушена, что я подкупил лаборанта — и нашлись бы люди, которые ему поверили бы. В мире, где деньги и связи решают всё, правда сама по себе ничего не стоит. Нужно доказательство, которое нельзя оспорить, нельзя подделать, нельзя проигнорировать.

И такое доказательство существовало.

— Есть, — сказал я. — Один способ. Самый надёжный из всех возможных.

Граф смотрел на меня, ожидая продолжения. Кобрук подалась вперёд, не дыша. Мышкин сузил глаза, как человек, который уже догадывается, к чему я веду. Ерасов стоял, вжавшись в стену, и дрожал.

— Пациент должен ответить на правильное лечение, — произнёс я медленно, чётко, чтобы каждое слово дошло до каждого присутствующего. — Если я прав — а я прав, — и это токсический васкулит, вызванный отравлением кадмием, то агрессивная иммуносупрессивная терапия должна дать быстрый и заметный эффект. Мы подавим воспаление, которое разрушает сосуды. Показатели начнут улучшаться. Состояние стабилизируется.

Я посмотрел на графа.

— Это и будет главным доказательством. Доказательством, которое нельзя подделать, нельзя оспорить, нельзя проигнорировать. Если моя теория верна — пациентка начнёт выздоравливать. Если я ошибаюсь — ничего не изменится. Всё просто.

Несколько секунд граф молчал, обдумывая мои слова. Я видел, как работает его разум — как он просчитывает варианты, оценивает риски, принимает решение.

— Хорошо, — сказал он наконец. — Делайте.

Он повернулся к Ерасову.

— А вы, магистр… вы пойдёте с нами. Я хочу, чтобы вы своими глазами увидели, как рушится ваша ложь.

Ерасов побледнел ещё сильнее — если это вообще было возможно — и попытался что-то сказать, но граф уже отвернулся от него, как от пустого места.

— Мы идём в палату, — сказал я. — Прямо сейчас. И начинаем лечение.

Граф кивнул — коротко, резко — и повернулся к своим охранникам.

— Взять его, — он указал на Ерасова. — И чтобы не дёргался.

Амбалы двинулись вперёд с синхронностью хорошо отлаженного механизма. Ерасов попытался отступить, попытался проскользнуть мимо них к двери, но его уже держали за руки — крепко и профессионально, не давая пошевелиться.