И я увидел…
Разверстые полузасыпаные рвы с торчащими из них человеческими руками, ногами… Дымные костры могильщиков с их вульгарными песнями под лютни, они всегда были пьяны. Факела и монотонные молитвенные песнопения похоронных процессий. Вой и драки злобных бродячих псов за кисти рук. Почему-то эти псы любили именно кисти рук, игрались с ними перед тем как сожрать.
А ветер сегодня дул в сторону города. Мерзкий такой ветерок, неприятный. И кроме жуткой вони, он доносил до моих ушей тошнотворный клёкот грязных стай неопрятных чаек, жирующих на гниющих человеческих ошмётках, треск разгрызаемых костей и гнусный нестройный хриплый писк огромных полчищ злобных крыс, копошащихся во рвах, отожравшихся на мертвечине и величиной с небольшую кошку. С острыми зубами и когтями, которыми они раздирали человеческую плоть, пока могильщики засыпали рвы.
И бесконечная вереница жутких телег не менее жутких пражских божедомов — мортусов, сваливающих привезённые трупы в подобия штабелей на краю деревни Ольшаны. Так и громоздили они их как дрова. А потому что могильщики всё равно потом растаскивали эти трупы по рвам и засыпали известью, землёй, глиной… и ждали новые трупы, громко распевая свои дикие песни:
О, дорогой Огюстен, Огюстен, Огюстен,
О, дорогой Огюстен, все пропало.
Каждый день был праздником,
И что теперь? Чума, чума!
Просто большие похороны,
Это все остальное.
Огюстен, Огюстен,
Просто лежи в могиле!
О, дорогой Огюстен,
Все сломано!
Я читал, что за два года, пока в Европе полыхала вторая эпидемия бубонной чумы 1679–1681 годов, мортусы перевезли на Ольшаны, со средней скоростью сто — сто пятьдесят трупов в день, без малого треть густонаселённой Праги.
Мортусы — обычно это приговорённые к смерти преступники, которые таким образом зарабатывали себе жизнь и свободу. Среди них были и просто чудом выздоровевшие пражане, но они работали мортусами только за большие деньги. В их обязанности входила уборка трупов с улиц и из домов города, где несчастные умирали, так и не дождавшись помощи.
Вот интересно, а какой же помощи эти несчастные не дожидались? Раскалённой кочерги «чумного доктора» — в пах, в шею и в подмышки, где чумных бубонов у больного чумой было больше, ибо, там больше лимфоузлов⁈ От такой помощи «докторов» с птичьими клювами работы мортусам только прибавлялось. Такого «лечения» не выдерживал никто.
Мортусы поднимали валяющиеся на улицах трупы специальным инструментом — гибридом граблей и палки с крюком, укладывали их на свои жуткие телеги и везли в Ольшаны или куда скажут. В Праге были и другие места захоронения чумных покойников. Так, рядом с собором Святого Штефана за один день похоронили 3 тысячи умерших.
Именно образ пражского мортуса вскоре станет общепринятым образом Смерти, у которой был длинный плащ с капюшоном и палка с крючком, со временем превратившаяся в косу.
Иногда мортусами называли факельщиков в многочисленных похоронных процессиях, которые заказывали в костёлах города богатые семьи. Чуть позже на местах этих индивидуальных захоронений встанут склепы и надгробья. Так и сформируется Ольшанское кладбище, как «родильный дом» ведьм и вампиров для Доглядов Инших Москвы. Но об этой его навсегда закрытой от людей функции чуть позже.
Пока я хотел просто осмотреть Ольшанское кладбище. Как это всё начиналось в самом мистическом городе мира — Праге.
Блоха
А виной всему этому ужасу была обычная блоха! Да, да, которая «ха-ха-ха-ха» у Фёдора Ивановича Шаляпина. Уму непостижимо, почему высокообразованные и культурные, как они сами себя называли, европейцы никогда не мылись, а воняли и размножались в антисанитарных условиях? Их предки, римляне, мылись, да ещё как, а европейцы — не мылись! А позиция их Католической церкви на этот счёт была вообще… В ней точно не одни упоротые черти служили?
«Мыться — грех! Тело человека должно оставаться в первозданном виде и страдать, страдать, страдать! И если на нем поселились кусучие и вызывающие нестерпимый зуд насекомые — это прекрасно!»
Вот жеж! А ведь как начали потом европейцы мыться, да прогнали с себя блох, да навели в своих городах элементарный порядок с отходами жизнедеятельности… И набеги чумы на Европу сразу же прекратились. Только вот обелисков — «чумных столбов», с изображениями своих местнопочитаемых Святых везде понаставили. В память и ознаменование, так сказать, их (или их Святых⁈) победы над блохой, а-ха-ха (сквозь слёзы)!
«А в это время, — вспомнил я университетский курс „Истории России“, — В „сиволапой“ Москве уже открыли кремлёвский водопровод, и бань в городе было так много, почитай в каждом дворе, плюс общественные, что ещё в XVI веке Приказ Большого прихода Бориса Годунова от них получал пошлин на тысячу пятьсот рублей в год, огромную сумму по тем временам».
— Пшёл вон со двора, блохастик! — так в Москве ласково говорили «пахучим» работникам, — После бани придёшь.
Но это я так, к слову…
Инквизиция
А эту жуткую историю мне поведал за обеденной кружкой пива Pilsener один бенедектинский монах из Эммаусского монастыря. Мужчина средних лет с грустными и умными глазами, которого я угостил в корчме «U Krále Brabantského» именно ради этой, только что закончившейся в Праге церковной истории. Вот она. В моём изложении конечно:
У владельца замка в Велких Лосинах князя Пршемука III и его жены Альжбеты было семеро детей, но при начале эпидемии выжили только двое их маленьких сыновей. Когда их родители тоже умерли, опеку над братьями взяла их бездетная тётка — графиня Ангелина Сибила, рьяная католичка, воспитанная иезуитами.
И началось…
Перед Пасхой, одна женщина из Велких Лосин — Дорота Гроерова пожаловалась своей соседке, что её корова давала мало молока. Соседка посоветовала ей «народный способ»: украсть из церкви Святое Причастие и скормить его корове. Но эту кражу должна совершить не она. Такой вот был народный способ увеличения надоя у домашней скотины! Говорят работал.
И Дорота Гроерова попросила сделать это (украсть Святое Причастие из церкви) местную нищенку Марину Шухову. Но та была поймана с поличным, всё рассказала и была отправлена в тюрьму. А графиня Ангелина Сибила обратилась с заявлением о возможном колдовстве на вверенной ей территории Велких Лосин к Великому инквизитору Праги, 67-летнему Боблигу, по этому времени уже глубокому старцу с его истовой верой в своё особое предназначение.
Пытал Боблиг подозреваемую следующими разрешёнными способами:
Сначала он раздробил Марине Шуховой пальцы на руках, потом по очереди обувал ноги женщины в «испанский сапожок», сломав ей голени, и только потом… голую подвесил её на дыбе и стал жечь кожу церковными свечками. По предписанию из Рима пытки эти могли длиться не более пятнадцати минут и повторяться не более трёх раз. Вот только за исполнением этого предписания никто не следил, так что пытал он Марину Шухову до тех пор, пока она не созналась в колдовстве и соучастии в преступлении ещё трёх женщин.
