Император Пограничья 11 (СИ) - Астахов Евгений Евгеньевич

— Пешка или фигура?

— Это зависит от вас. Пешка, дошедшая до края доски, становится ферзём. Но для этого нужно выбрать правильную сторону. Князь ценит тех, кто понимает… необходимость подготовки к будущим вызовам. Особенно к тем, что приходят с севера каждые двадцать лет.

Последняя фраза — намёк на Гоны Бездушных — была сказана с особой интонацией, но достаточно туманно, чтобы при необходимости от неё можно было отказаться.

Устав от словесной шелухи, я спросил прямо:

— Что конкретно вы предлагаете?

Суворин оценил прямоту.

— Информационный обмен. У меня есть… как бы это назвать… коллекция историй. О людях, которые забыли, что прошлое имеет свойство всплывать в самый неподходящий момент. Некоторые истории касаются финансов, некоторые — личной жизни, а некоторые… ну, скажем так, способны превратить уважаемого академика в изгоя за одну ночь.

Понятно. У него есть досье на всех членов Академического совета. Их грязные тайны, финансовые махинации, личные пороки.

Словно отвечая прямотой на мою прямоту, он добавил:

— Станьте негласным другом Смоленска, и пресса всего Содружества будет петь вам дифирамбы.

Вот оно. Вербовка. Меня пытаются сделать агентом влияния Потёмкина. Предлагают политическую поддержку в обмен на лояльность. Суворин видит во мне восходящую звезду и хочет оседлать эту комету. А за ним маячит тень князя, использующего меня как инструмент для своих амбиций.

Я откинулся в кресле, изображая размышление. Мог бы продолжить эту игру в недомолвки и метафоры, плести словесное кружево, как это делает оппонент. Но зачем?.. Я не из тех, кто вяжет Гордиевы узлы — я их рублю. Пусть медиамагнат играет в свои тонкие игры, а я скажу прямо, как привык — чтобы не было недопонимания.

— Знаете, Александр Сергеевич, у меня есть интересная особенность. Мои враги имеют свойство… неожиданно умирать. Взять хотя бы всех мужчин рода Уваровых — погибли в одну ночь при загадочных обстоятельствах. Боярин Елецкий хотел убрать меня чужими руками, вот только в итоге всё равно пршилось взять в руки клинок. Увы, его мастерство интриг оказалось лучше, чем навыки боевой магии. Или ректор Горевский — повесился в камере. Недавний случай — я объявил войну Гильдии Целителей, а потом одна их лечебница, где проводились опыты над людьми, оказалась разрушена. Странные совпадения, не правда ли? Я не угрожаю, просто констатирую факты. Предпочитаю, чтобы потенциальные партнёры понимали, с кем имеют дело.

Глаза Суворина сузились. Он понял намёк.

— Я готов к сотрудничеству, — продолжил я, — но не готов быть пешкой в чужой партии. Если князь Потёмкин хочет союза — пусть предлагает партнёрство, а не вассалитет.

Медиамагнат помолчал, потом рассмеялся.

— Вы проницательнее, чем я думал. Хорошо, передам ваши слова… заинтересованным лицам. Возможно, условия можно обсудить.

Я встал, оставив партию незаконченной.

— Возможно, — согласился я, поднимаясь. — Спасибо за ужин и откровенность. Будем на связи.

— Непременно, — Суворин проводил меня до дверей. — И маркграф? Будьте осторожны. Крамской загнан в угол, а такие люди непредсказуемы.

— Спасибо за предупреждение и за вино. Необычный вкус.

— История всегда имеет необычный вкус, — улыбнулся медиамагнат. — До встречи, маркграф. Уверен, мы ещё сыграем. И доиграем партию до конца.

Выходя, я бросил взгляд на шахматную доску. Позиция была патовая — никто не мог выиграть без критической ошибки противника.

Расстановка фигур прояснялась. Потёмкин делает ставку на меня как противовес старой гвардии. Вот только я не собираюсь танцевать под чужую дудку.

Моя охрана молча сомкнулась вокруг. В лифте Евсей вопросительно глянул на меня.

— Всё в порядке, — успокоил я, оскалившись. — Просто обменялись любезностями.

Пять дней после возвращения из Смоленска превратились в водоворот событий, которые я наблюдал с нарастающим удовлетворением. Запись моего разговора с Крамским, где он угрожал превратить Угрюм в изгоя, разошлась по Эфирнету со скоростью степного пожара. К ней добавились документы о коррупции, подтверждённые Старицким на дебатах.

Первыми отреагировали студенты. В Муромской академии простолюдины захватили главный корпус, требуя снижения платы за обучение. В Ростове забастовали целые курсы, отказываясь посещать занятия. Владимирская академия превратилась в арену противостояния — аристократы и простолюдины разделились на два лагеря, обмениваясь оскорблениями и угрозами. В Твери студенты устроили сидячую забастовку прямо в актовом зале, не давая проводить занятия.

Академический совет раскололся быстрее, чем я ожидал. Крамской собрал вокруг себя старую гвардию — Шуйского, Горскую, Замыцкого и ещё пятерых консерваторов. Они требовали жёстких мер: исключения бунтовщиков, привлечения городской стражи, полной блокады Угрюма. Ставший героем после покушения и обласканный СМИ Старицкий возглавил реформаторов — семь человек, открыто выступивших за изменения. Остальные заняли выжидательную позицию, наблюдая, куда качнётся чаша весов.

Попытка подавить протесты силой обернулась катастрофой. В Муроме стража отказалась разгонять студентов — среди протестующих были дети влиятельных горожан. В Ростове преподаватели поддержали забастовщиков, отменив экзамены. Каждая академия выбирала сторону, и карта Содружества окрасилась в три цвета: красный консерваторов, зелёный реформаторов, серый нейтралов.

Началась настоящая «холодная война». Смоленская академия, поддержавшая реформы, обнаружила, что поставки реактивов из Казани внезапно «задержались». Владимирская академия консерваторов столкнулась с массовым оттоком студентов — за три дня ушли сорок человек. Преподаватели переманивали друг у друга лучших учеников, обещая стипендии и льготы. В Пульсе развернулась информационная битва — обвинения в некомпетентности, разоблачения старых грехов, подтасовка фактов.

На второй день грянул главный удар. Михаил Посадник официально объявил о прекращении финансирования Академического совета до проведения полного аудита. Три миллиона рублей годового бюджета зависли в воздухе. Крамской побелел, получив это известие — без денег Новгорода система рухнет за считанные месяцы.

Князья не остались в стороне. Голицын из Москвы потребовал объяснений. Князь Оболенский открыто поддержал реформы, пригрозив вывести академию в Сергиевом Посаде из-под крыла Академического совета. Даже осторожный Потёмкин намекнул через ведущих новостных сводок, что «перемены неизбежны».

Некоторые князья увидели в хаосе возможность. Терехов попытался подчинить Муромскую академию напрямую, минуя Совет. Долгоруков из Рязани предложил местной академии «особые условия» финансирования в обмен на лояльность.

А в Угрюм хлынул поток. За пять дней прибыли сто восемьдесят студентов — целыми группами, с рекомендательными письмами от преподавателей-реформаторов. Коршунов докладывал, что заявок поступило больше тысячи. Приезжали не только простолюдины, но и младшие отпрыски аристократических семей, те, кому надоела затхлая атмосфера старых академий.

Василиса ворчала, что негде размещать такое количество народа, и была целиком права. Пришлось начать спешно возводить несколько корпусов общежитий. А Захар срочно организовывал строительство временных бараков. Старицкий прислал список из сорока преподавателей, готовых переехать немедленно. Я стал символом, хотя на это не напрашивался, — воплощением борьбы за справедливое образование.

Академическая империя Крамского рушилась на глазах, и я с удовольствием наблюдал за агонией системы, построенной на жадности и дискриминации.

Вечером пятого дня я демонстрировал Егору нюансы контроля над металлом, когда мой магофон завибрировал. Номер был знакомый — Ракитин, воевода Иванищей, один из немногих, кого я мог назвать союзником в Пограничье.

— Руслан? Что-то случилось?

Голос молодого воеводы звучал напряжённо:

— Прохор, у нас проблема. Серьёзная проблема. Воевода Николополья, Степан Дроздов, собрал под своё начало восемь деревень.