Проклятый целитель (СИ) - "Вьюн"

Подняв с надеждой взгляд на своего двойника:

— И что нам делать?! — хрипло выдыхаю, обращаясь к своей Тени, к своему осколку души. — Как нам вернуться назад?! Как остановить наше поглощение?! Не зря же ты ко мне явился? Значит, есть еще шанс спастись?!

Мой двойник медленно поднялся. Его фигура с начала нашего разговора стала казаться чуть более прозрачной на фоне яркой зелени. Он посмотрел на меня долгим, тяжелым взглядом.

— Есть один способ, — произнес он едва слышно. — Но он тебе… не понравится. Совсем.

Зловеще закончила моя тень, вот только мне уже было плевать. Что может быть хуже смерти?

***

Персей стремительно нанес удар по Василиску. Харпа, серповидный меч Гермеса, вспорол воздух с ледяным свистом, оставив на чешуе, черной как смоль и твердой как адамант, глубокую, дымящуюся рану. Ядовитая черная кровь брызнула на камень, шипя и разъедая его поверхность. Монстр взревел, не столько от боли, сколько от ярости и оскорбления, его неуязвимость была нарушена. Ловко отлетев назад на трепещущих крыльях Таларий, Персей едва увернулся от смыкающихся челюстей, пахнущих гнилью и смертью. Ветер от чудовищной пасти овеял его шлем, не причинив никакого вреда.

Он уже давно не испытывал такого чистого, почти забытого восторга от битвы. Не так много смертных за всю долгую историю человечества были способны воплотить его легенду с достаточной силой, чтобы он ощутил себя не эхом былых времен, а живой силой мифа. Последний раз его призывали в мрачные, удушающие Темные Века. Всплыл в памяти образ: какой-то изможденный астроном, загнанный в угол инквизиторами, шептал его имя в проклятой, сырой темнице.

Тот безумец отрицал, что Земля центр вселенной, утверждал, что она круглая, и цеплялся за имя Персея как за последнюю соломинку спасения. Мир тогда был отвратителен: повсюду грязь, вонь чумы, полчища жирных крыс и всепроникающий страх, душивший любую искру разума. Персею тогда пришлось не столько сражаться с видимыми чудовищами, сколько выживать в этом болоте человеческого невежества и жестокости, спасая жалкого еретика. Это было по-настоящему темное время, и он искренне надеялся, что оно давно кануло в Лету.

Вернувшись же теперь, в этом новом, странном, но крепком теле, он ощущал прилив любопытства. Он жаждал после победы сбросить шлем и пройтись по улочкам этого нового мира, увидеть своими глазами, как далеко шагнуло человечество, освободившись от пут суеверий. Пообщаться с умными людьми, узнать их мысли, их мечты. Возродить свою легенду не как пережиток прошлого, а как живой символ отваги и хитрости, явить свою славу вновь, но уже в эпоху, достойной его подвигов.

В этот миг сладких грез он ощутил внезапный, острый дискомфорт в груди, словно холодная игла, вонзившаяся в самое сердце его эйфории. Чужеродное чувство вины? Сомнение? Он невольно подумал о хозяине этого тела, о том хмуром, вечно недовольном человеке, чьи обрывки памяти иногда всплывали, как пузыри со дна. Нет, мысленно отмахнулся он, усилием воли гоня прочь навязчивый образ Кацураги. Меня призвали для битвы. Я здесь по праву легенды. Он сам открыл Дверь, пусть даже не до конца понимая последствия. Его жертва… необходима для высшей цели — уничтожения порождения Медузы. А после… после я получу награду. Новое тело. Новую жизнь в этом удивительном времени.

Персей больше всего ненавидел несправедливость. Он с раннего детства, от брошенного в море ковчега до унижений на Серифосе, успел вкусить ее горький вкус до дна. И потому всегда, без колебаний, был готов сражаться за правду, так, как он ее понимал. Сейчас правда заключалась в уничтожении Василиска.

— Посторонись! — раздался резкий, не терпящий возражений крик позади него.

Рефлексы полубога сработали мгновенно. Крылья на сандалиях рванули, отбрасывая его в сторону, как пушинку. И он увидел ее: крылатую девушку (Айко, шепнуло чужое знание в подсознании) с тем странным, коротким оружием в руках — обрезом. Она парила, как нимфа, но нимфа с необычайно экзотической, смуглой внешностью и взглядом, лишенным всякой нимфейной игривости: холодным, расчетливым, смертоносным.

Впрочем, Персей всегда умел ценить красоту во всех ее, порой самых неожиданных, проявлениях. Хоть он и не был утонченным афинским философом-эстетом, он вполне представлял, как после тяжелой, но победоносной битвы можно было бы провести время под мелодии арфы и бокал крепкого вина, лицезрея прекрасных танцовщиц. Эта воительница с крыльями и огнедышащей трубкой определенно добавила бы пикантности такому пиру.

Меж тем крылатая дева стремительно подлетела к королю змей, почти касаясь его чудовищной головы. Василиск, безумный от боли и ярости, рванулся к ней, его пасть разверзлась, готовясь раздавить дерзкую муху. Ему помешал это сделать оглушительный, раздирающий уши грохот. Оружие девушки эхом загрохотало по пещере, будто сам Зевс метнул свою самую яростную молнию. Результат был мгновенным и ужасным: ближайший мертвенно-золотой глаз Василиска лопнул, словно перезревшая слива, извергая клубы черного дыма и вязкой жидкости.

Василиск издал звук, не поддающийся описанию: смесь шипения, рева и предсмертного хрипа. Слепой яростью дёрнув головой, он дыхнул в сторону девушки облаком своего ядовитого, невыносимо вонючего дыхания: густого, зеленого, как гниющее болото. Айко, с нечеловеческой реакцией, почти увернулась от основного потока, но все же кончик ее огромного белого крыла в последний момент влетел в ядовитое облако. Раздался шипящий звук, как от раскаленного металла, опущенного в воду, и крик боли. Крылатая воительница беспомощно полетела вниз, к черной воде.

Персей не раздумывая ни секунды. Крылья Таларий рванули его вниз с такой скоростью, что воздух завыл. Он поймал Айко буквально в метре от леденящей поверхности озера, крепко обхватив ее за талию. Ее крыло дымилось, перья почернели и обуглились на краю, от нее несло едкой гарью и… чем-то еще, чужим и опасным.

— Прекрасная нимфа, — произнес он своим мелодичным, как стихи, голосом, стараясь придать ему обезоруживающую теплоту, — невероятная меткость! Но, кажется, твоему крылу требуется забота Гефеста. Не выпить ли нам после битвы вина за твою храбрость? Возможно, под звуки кифары?

Он ожидал испуга, благодарности, может, даже смущенного любопытства. Но взгляд, которым она его встретила, был холоднее вод Стикса. Глубокая враждебность и… знание. Она не видела героя. Она видела узурпатора.

— Это тело, — прошипела она, впиваясь в него ледяными серебристыми глазами сквозь непроглядную тьму шлема Аида, — не твое. Оно принадлежит моему другу. Кацураги. Верни его. Немедленно.

Слова ударили Персея с неожиданной силой. Тот самый дискомфорт в груди вспыхнул с новой, мучительной остротой. Несправедливость. Самое ненавистное для него чувство. Из-за него он нажил врагов среди богов и людей, но оно же было стержнем его легенды: защитника слабых, борца с тиранами. И вот теперь его обвиняли в несправедливости? Гнев и растерянность смешались в нем.

Даже если бы он захотел вернуть тело хозяину — это было уже физически невозможно. Он чувствовал это на уровне души: прежний владелец, этот Кацураги, УЖЕ начал распадаться, его душа таяла, как дым от костра на ветру. Даже если Персей уйдет сейчас, они получат лишь холодный, безжизненный труп. Он не забирал чужое силой, нет, он принял то, что было предложено, пусть и неосознанно. Он брал то, что принадлежало ему по праву призыва.

— Это невозможно, — вздохнул он, и в его обычно звонком голосе прозвучала нехарактерная тяжесть. — Прошлый владелец… его уже нет. Он угас. — Он попытался смягчить удар, добавив, глядя в сторону взбешенного, ослепленного на один глаз Василиска, который уже разворачивал свою гигантскую тушу для новой атаки: — Впрочем, об этом мы можем поговорить позже, когда… — Он не закончил. Змей, почуяв движение, рванул вперед, его здоровый глаз пылал безумной ненавистью, направленной прямо на Персея и сумку у его бедра, которая вибрировала с навязчивым гудением. — Пока же мне нужно закончить то, ради чего меня и призвали.