Навола - Бачигалупи Паоло

Или калларино мог сказать: «Боррагезцы отправили посла и предлагают торговать с Наволой». А отец в ответ хмурился и говорил: «Но если вдуматься, разве мы доверяем архиномо Боррага? Джеваццоа — такой уродливый город. Популо20 Боррага — подлые люди. Они коснутся щекой твоего сапога, а потом, поднявшись, чтобы поцеловать руку, воткнут клинок тебе между ребер». И морщился, словно сделал глоток скверного вина, возможно, одного из знаменитых туманных вин Джеваццоа, кислых и полных мути.

В таком случае калларино оставлял тему и переключался на другую, зная, что не получил дозволения вести переговоры с архиномо Боррага.

Или калларино мог сказать: «Король Шеру хочет прислать двадцать ученых, чтобы переписать архивы университета и наши знания о банка мерканта, литиджи21 и нумизматике, а в ответ готов поделиться своими текстами по архитектуре и амонезе ансенс».

А отец отвечал: «Наука несет свет всем королевствам, куда приходит, но еще больше она озаряет тех, кто ее приносит. Пусть ученые Шеру приезжают, и люпари обеспечат им безопасное путешествие, но сперва пусть сын Андретона приедет к нам и поклянется на моем драконьем глазе, что никогда больше Шеру не станет нападать на наших добрых соседей в Парди».

Все это я видел, а позже Мерио тихо объяснял мне, что после того, как мой дед заставил люпари дезертировать во время войны с Шеру, они стали военной силой Наволы — только нашими солдатами, — и мы хорошо платили им за защиту своих интересов. Однако в душе они остались наемниками. Они перешли к нам, потому что мы платили лучше всех. Но что, если появится другое предложение? Что, если им захочется вновь сменить сторону? Что тогда?

Архиномо Наволы платили щедро — и привлекали все лучшее в землях Амо. Однако наемники ценились втройне, если брали наволанских жен и рождали городу новых волчат. Тогда их привязывали к Наволе не только солнца и луны наших монет, но и кровь. Вот почему мой отец раздавал солнца Наволы, нависоли, наше золото, тем, кто заводил семью. Он хотел привязать Компаньи Милити Люпари к городу, сделать так, чтобы выживание волков зависело от Наволы. Таким образом он побуждал солдат сражаться не только за деньги, но и за будущее их имен и детей, побуждал их самих стать наволанцами.

Такова была мудрость моего отца.

— Но зачем принцу Шеру приезжать и клясться на драконьем глазе? — спросил я.

Мерио пошевелил бровями.

— Давая клятву на глазе дракуса, ты привязываешься к нему, и он сожжет тебя дотла, если ее нарушишь. Дракон видит твою душу насквозь.

— Правда?

Я был восхищен и очень напуган. Почти так же, как в присутствии Каззетты.

Мерио взъерошил мне волосы и рассмеялся.

— Ох, Давико, вы слишком доверчивы. И как нам учить вас, юный господин, чтобы не было всегда так открыто ваше лицо? — Он вздохнул. — Нет, он не сожжет вас дотла, и нет, он не видит вашу душу насквозь. Но все равно очень страшно касаться того, что было больше любого человека, и, когда даешь клятву на таком артефакте, чувствуешь ее своими костями... — Он вздрогнул. — Чувствуешь глубоко. Символ и ритуал — такие же составляющие человеческого обязательства, как и деньги, как и залог в виде шерсти, как и то, есть ли на твоей щеке след чужого сапога. Когда человек прикасается к драконьему глазу, ваш отец наблюдает за ним, следит, как он вздрагивает, ждет, не замешкается ли он. То есть слегка заглядывает к нему в душу. — Мерио с серьезным видом коснулся уголка собственного глаза. — Видит не дракон, Давико. Видит ваш отец.

Это произвело на меня очень большое впечатление.

Умы наволанцев изворотливы, как косы в прическах их женщин.

Поговорка, записанная Марселем Виллу из Биса

Глава 3

–Я хочу получить его голову! Я хочу, чтобы этого ссыкуна разорвали на куски, а его голова торчала на пике перед Каллендрой! — прогремел калларино, врываясь в отцовскую библиотеку.

Я вырос пусть и не высоким, но достаточно, чтобы сидеть за столом, не вставая на колени, и из наставнических рук Мерио перешел в руки своего отца. Теперь мне часто полагалось сидеть рядом, когда он работал в библиотеке, — сидеть парлобанко, как у нас говорили.

Это было старое слово, парлобанко, из тех времен, когда любые переговоры люди вели, сидя друг против друга за грубой доской, заставленной блюдами с сырами и ломтиками доброй солонины и чашками горячего сладкого чая. При необходимости могла сгодиться любая доска — или даже бревно, или, если на то пошло, трехногий табурет. Пока переговорщиков разделяли дерево и пища, все было правильно в глазах Леггуса.

Когда в библиотеку ворвался калларино, я изучал корреспонденцию, которую вручил мне отец, чтобы я мог обсудить ее с ним, посмотреть, как работает его ум, и лучше понять, как он формирует нашу торговлю. Я наслаждался чужими письмами, наслаждался уютным потрескиванием огня в камине, наслаждался тихим сопением Ленивки у моих ног и теплым обществом отца, в то время как ледяной зимний дождь барабанил в окна. Проделавшие долгий путь письма намокли и чернила смазались, но вокруг царил уют, пока двери библиотеки не распахнулись, впуская холодный, влажный ветер и кипящий гнев калларино.

— Я хочу, чтобы собаки сожрали его кишки на глазах у его дружков-писсиолетто!

Я подавил желание нырнуть под отцовский стол, где с внезапным проворством уже скрылась Ленивка. Эта попытка спрятаться была весьма комичной, поскольку с годами собака заметно выросла и теперь ее длинные ноги и поджарое туловище торчали из-под стола со всех сторон. Она больше не была маленьким щенком.

Калларино швырнул Мерио зимний плащ и направился прямиком к огню. Мерио негодующе вскинул брови из-за столь бесцеремонного использования его тела в качестве вешалки, но отец сделал умиротворяющий жест и взмахом руки велел Мерио уйти и забрать с собой насквозь промокший плащ калларино. Я воспринял это как сигнал, что мне тоже следует удалиться, но, когда начал вставать, отец положил ладонь на мою руку, и по его взгляду я понял, что нужно остаться и послушать.

— Борсини, — сказал отец, — полно вам. Как я понимаю, кто-то мешает вашей работе?

Не догадываясь о том, что происходило за его спиной, калларино протянул руки к огню и стал растирать пальцы.

— Сегодня у Ла Черулеи ледяное дыхание. Она вселила холод в мои кости.

Отец подмигнул мне.

— Ваша кровь недостаточно горяча, чтобы вас согреть?

Калларино повернулся спиной к камину и скорчил гримасу:

— Вы любите шутить. Однако вам не следует улыбаться, когда Томас ди Балкоси преподносит вам тарелку дерьма.

— Балкоси? Неужели?

— Вы мне не верите?

— У вас так много врагов, что я в них путаюсь.

— Рад, что вам весело. — Калларино вновь повернулся к огню. — Этот человек — аспид в моей постели. — Он смотрел на пламя, и лицо было оранжевым, как морда одного из демонов Скуро. — Я позабочусь о том, чтобы его разорвали на Куадраццо-Амо, и это станет уроком всем его дружкам из номо нобили ансенс.

— У вас нет более изящных вариантов?

— Я не могу сжечь его заживо: в это время года древесина слишком мокрая. Нет, придется отрубить ему голову. Кровь зальет все камни куадраццо, его жена будет рыдать, а дочери — молить о пощаде.

Согретый этой воображаемой местью, калларино подошел и плюхнулся в кресло напротив отца. Окинул взглядом библиотеку.

— Где этот ваш нумерари? Который с сырами.

— Вы отдали ему свой плащ.

— Правда? Он принесет чай?

— Уверен, что он известил кухню о вашем прибытии, — сухо сказал отец.

— Вы могли бы одолжить мне Каззетту, — заявил калларино.

— Чтобы он принес вам чай?

— Хватит со мной шутить. Вы сказали, что хотите чего-то более изящного. Каззетта мог бы незаметней всех разобраться с Балкоси. Стилет. В переулке. Капля серпииксиса в бокале...