Некоторые из этих деталей настолько совпадали с образом жизни Паолы, что возникло твердое убеждение — именно она является княгиней Иберцевой (так звали русскую даму); впрочем, и сама графиня, всячески уклоняясь от ответов на посыпавшиеся вопросы, дала повод считать, что в данном случае общественное мнение не лишено оснований. Было замечено также, что среди слуг ее есть татары и поляки. Наконец, кто-то вспомнил, что несколько месяцев назад к ней приезжал с письмами курьер, носивший русскую кокарду.
Когда все решили, что тайна графини раскрыта, чары ее развеялись — она казалась уже не такой красивой, не такой умной. С каким рвением ее раньше превозносили, с таким же ныне принижали. Она перестала быть женщиной необыкновенной; да, у нее был княжеский титул, но своими странностями она заслуживала наименование помешанной. А между тем никогда еще не проявляла она такого великодушия, не совершала столько добрых дел — казалось бы, уважение к ней должно было возрасти. Благодаря ей обрел свободу должник, попавший в тюрьму; она выдала замуж с богатым приданым бедную девушку; нашла замену юному рекруту, вернув того в семью, — причем обо всем этом публика узнавала случайно, ибо графиня делала все возможное, дабы о благодеяниях ее никто не проведал.
Альфонс иногда заходил к ней — его всегда принимали благожелательно. Избавившись от своих предубеждений, он сумел по достоинству оценить эту женщину, понять, как она образованна и умна, сколь безупречен ее вкус. Однажды вечером он был у нее вместе с господином Вивиани, выдающимся ученым, господином Браком, полковником Морленкуром и другими известными людьми. Разговор коснулся естественных наук. Паола внимательно слушала, а затем повела беседу сама — и все эти господа в изумлении ей внимали, ибо она с необыкновенной легкостью затрагивала самые сложные проблемы, демонстрируя глубочайшую эрудицию и отточенность формулировок. Более же всего восхищало то, что в ней не чувствовалось ни малейшего тщеславного стремления блеснуть своими познаниями — и она, скорее, пыталась скрыть их, словно бы извиняясь перед слушателями за свое превосходство.
Потом заговорили о другом: стали обсуждать последние новости и городские слухи. Было упомянуто о некоторых милосердных деяниях — свершивший их человек пожелал остаться неизвестным, но все взоры были устремлены на Паолу. Наконец перешли к историям о сверхъестественных явлениях, потрясших Геную. Полковник, желая позабавить графиню, рассказал ей одну из тех бесчисленных сказок, в которых она фигурировала в качестве главного действующего лица, — и добавил, что всего две недели назад многие из людей, полагающих себя весьма здравомыслящими, осеняли грудь крестом при одном ее появлении. Графиня слушала с улыбкой. Альфонс поделился тем, что узнал от своего соседа в театре, опустив, впрочем, детали, которые могли бы не понравиться хозяйке дома.
Он еще не закончил, когда раздался похоронный звон, возвещавший о кончине больного; вскоре послышались позвякивание колокольчика и рокот голосов — верующие молились, провожая священника, который причащал умирающего. Итальянцы умолкли, иностранцы последовали их примеру; графиня также не проронила ни слова. Внезапно она разразилась нервным смехом, что крайне удивило всех присутствующих, а Альфонса в особенности, ибо подобное поведение было необычным для Паолы, всегда такой сдержанной и скромной. Она заметно смутилась и показала господину де С. на маленькую собачку, игравшую в углу гостиной, желая, видимо, объяснить, что рассмешил ее именно этот песик. Колокольный звон означал, что больной испустил дух. Впрочем, поскольку никого из гостей это печальное событие близко не затрагивало, о нем через несколько минут забыли — и вплоть до конца вечера продолжалась веселая, оживленная беседа.
Подходила к концу двухмесячная отсрочка свадьбы, принятая по настоянию Мари. Пылкость Альфонса оставалась прежней, и он с нетерпением ожидал сладостного мгновения. Мари, казалось, не разделяла его чувств: ее терзало какое-то тайное беспокойство. Когда Альфонс заводил разговор о грядущем блаженстве, она видимым образом страдала, не раскрывала рта и даже за неделю до назначенного дня ни словом не обмолвилась на эту тему. Дважды с ней случился приступ ночного страха, и Мари, смелая Мари, чуждая всяких суеверий и малодушной пугливости, теперь боялась оставаться одна в своей спальне.
Однажды вечером, сидя рядом с возлюбленным, она вдруг обратилась к нему торжественным тоном: «Друг мой, через неделю я должна стать вашей женой; я обещала и сдержу свое слово. Знаю, что для меня это означает смертный приговор, но пусть будет так — через неделю я буду принадлежать вам. Прошу у Неба одного — чтобы мне позволено было дожить до этого дня». Альфонс, ужаснувшись, начал спрашивать, в чем причина этих опасений. Вместо ответа она повторила свое обещание и умоляющим жестом дала понять, что не желает вести разговор на эту тему. Альфонс счел ее страхи пустыми, ведь для дурного предчувствия не было никаких оснований. Подумав, что любовью и заботами сумеет постепенно успокоить ее, он с еще большим нетерпением стал ожидать дня венчания.
Глава десятая
Самые ужасные преступления не доходят до суда и остаются сокрытыми; люди о них не ведают, а если бы узнали, то умерли бы от страха при одном их упоминании.
Наступил канун долгожданной свадьбы; Мари, казалось, забыла о своих опасениях и даже словно бы обрела прежний душевный покой; все приготовления были закончены. Альфонс ненадолго расстался с возлюбленной, чтобы пойти за распоряжениями к графине, которой предстояло сопровождать невесту к алтарю. Паола была одна и сидела за арфой; при виде Альфонса она перестала играть, но он попросил продолжать, и она исполнила одну из итальянских арий. Альфонс сам был музыкантом, у него был верный слух и тонкий вкус. Ему говорили, что графиня прекрасно поет, тем не менее он застыл в изумлении, ибо никогда не слышал такого чистого, проникновенного, сладостного тембра. Это было само совершенство — причем блеск исполнения превосходил, насколько это вообще было возможно, красоту голоса. Она умолкла, но в восхищенной душе Альфонса все еще звучали мелодичные звуки. Он попросил спеть что-нибудь французское — и она начала старинный романс о смерти возлюбленной. Альфонс подумал о страхах Мари, и слезы брызнули у него из глаз. Заметив это, она тут же перешла к веселому живому болеро под названием «Майорчино» — все помнят его в исполнении Гара. {208}
Оставив арфу, она придвинула столик, заполненный фруктами, — большая редкость для этого времени года. Предложив Альфонсу отведать что-нибудь, она протянула руку к вазе, где выделялся персик необычной величины — но едва пальцы графини прикоснулись к нему, как он упал и покатился по полу. Это ничтожное обстоятельство взволновало Паолу, и она нервическим жестом удержала Альфонса, который собирался поднять плод. Схватив нож, она метнула его в персик и слегка задела кожуру. Альфонс выразил восхищение ее ловкостью, а она, вложив ему в руку нож, с улыбкой предложила попробовать — он метнул, однако в цель не попал. Графиня с явным нетерпением нагнулась за персиком, затем положила его перед Альфонсом со словами: «Я покажу вам более надежный способ», — и знаком велела разрезать плод. В это мгновение пробило восемь часов. Альфонс извлек ядро, и ему показалось, будто под рукой у него что-то затрепетало. Столик в ту же секунду покрылся кровью. Паола, воткнув нож, в свою очередь разразилась хохотом, напоминавшим скорее предсмертный вопль, нежели радостный смех. Альфонс в ужасе отпрянул. Графиня спросила, не порезался ли он — в ответ молодой человек покачал головой. Она позвонила и велела унести столик.
Альфонс стал задумчив, Паола же, напротив, была непривычно весела. Она принялась подшучивать над Альфонсом за чрезмерную серьезность, заговорила о близкой свадьбе, о счастье, ожидающем его в браке с прелестной обожаемой женщиной. Невзирая ни на что, ей не удалось развеять мрачное настроение, овладевшее Альфонсом. Сославшись на неотложные дела, он ушел раньше, чем намеревался.
