Мы закурили сигареты и выслушали следующий рассказ.
— Случилось это в период осеннего солнцестояния 1876 года, {449} как раз когда все возрастающее число беспричинных смертей — скажем так, излишне скоропостижных — начало возмущать парижских буржуа и изрядно их тревожить.
Однажды вечером, около восьми часов, вернувшись домой после чрезвычайно занимательного спиритического сеанса, я вновь испытал воздействие наследственного сплина: меня охватила мрачная одержимость, разрушившая и превратившая в ничто усилия медицины.
Напрасно я по совету докторов многократно потреблял питье Авиценны, {450} напрасно поглощал центнеры железа во всех его видах и, отринув всяческие удовольствия, словно новый Робер д’Арбриссель, {451} заставил опуститься ртуть в градуснике моих кипящих страстей до температуры самоедов, ничто не возымело результата! — Что ж! Решительно, приходится делать вывод, что я являюсь существом молчаливым и угрюмым! Но также следует признать, что, невзирая на неврастеническую внешность, я, как говорится, достаточно крепко скроен, раз после стольких процедур не утратил способность любоваться звездами.
Итак, в тот вечер, оказавшись у себя в комнате и раскуривая сигару от свечи в у зеркала, я заметил, что был смертельно бледен. По этой причине я погрузился в просторное старинное кресло, обитое гранатовым бархатом, где бег часов, наполненных долгими мечтаниями, казался мне менее обременительным. Сплин одолел меня, я был подавлен, даже начал ощущать некоторое недомогание. И, полагая невозможным развеять сумрачное настроение посредством каких-либо светских развлечений, — особенно среди ужасных хлопот столичной жизни, — я решил попытаться уехать из Парижа, отправиться куда-нибудь подальше, на природу, где для разнообразия заняться физическими упражениями и полезными для здоровья вылазками на охоту.
Как только эта мысль пришла мне в голову, в ту самую минуту, когда я решил осуществить ее, в памяти моей всплыло давно забытое имя старого друга — аббата Мокомба.
«Аббат Мокомб!..» — прошептал я.
Моя последняя встреча с этим ученым священником состоялась перед его отъездом в длительное паломничество в Палестину. Потом до меня дошла весть о его возвращении. Мокомб жил в скромном доме приходского священника в маленькой деревушке в Нижней Бретани. {452}
Быть не может, чтобы в его доме не нашлось какой-нибудь комнатенки или клетушки! Наверняка из своих путешествий привез он несколько старинных книг! И ливанские редкости! Держу пари, что на озерах возле соседних усадеб гнездятся дикие утки!.. Большего и желать нечего… Но если я хотел успеть до первых холодов насладиться сказочным зрелищем, кое являют нам в последнюю половину октября скалы, поросшие одевшимся в багрянец лесом, восхитительно долгими октябрьскими вечерами побродить по лесистым вершинам, мне следовало поспешить!
Часы пробили девять.
Я встал и стряхнул пепел с сигары. Затем решительно надел шляпу, дорожный плащ и перчатки; взяв чемодан и ружье, я задул свечи и вышел, бесшумно закрыв на три оборота старый замок с секретом, являющийся гордостью моей двери.
Спустя три четверти часа поезд, направлявшийся в Бретань, увозил меня в деревушку Сен-Мор, бывшую приходом аббата Мокомба; на вокзале я даже выкроил минутку набросать и отправить письмо, в котором предупреждал святого отца о своем приезде.
На следующее утро я был в Р***, откуда до Сен-Мора не более двух лье.
Я хотел ночью как следует выспаться (чтобы уже завтра на рассвете отправиться побродить с ружьем), а так как мне казалось, что даже непродолжительная сиеста после завтрака может дурно повлиять на мой ночной сон, я, несмотря на усталость, решил бодрствовать и в оставшееся время нанес несколько визитов своим бывшим однокашникам. К пяти часам исполнив долг вежливости, я приказал хозяину гостиницы «Золотое солнце», где я остановился, оседлать мне коня, и когда солнце стало клониться к закату, передо мной уже замаячили первые деревенские хижины.
По дороге я воскрешал в памяти облик аббата, у которого намеревался пожить несколько дней. Время, истекшее с нашей последней встречи, путешествия, события, произошедшие с той поры, и привычка к уединению должны были повлиять на его характер и внешность. Мне казалось, что он совсем поседел. Я вспомнил свои продолжительные занимательные беседы с ученым священником — и с надеждой стал мечтать о долгих вечерах, которые мы проведем вместе.
«Аббат Мокомб, — без устали твердил я про себя, — великолепная мысль!»
Расспрашивая о жилище аббата у стариков, пасших вдоль дороги скот, я убедился, что кюре — как надлежит образцовому исповеднику милосердного Господа — снискал глубокую привязанность своей паствы, и когда мне указали дорогу к его дому, весьма удаленному от кучки лачуг и хижин, являвших собой деревушку Сен-Мор, я направился в указанную сторону.
Я приехал.
Деревенский облик дома, окна с переплетами и зеленые жалюзи, три ступени из песчаника, плющ, клематисы и чайные розы, цеплявшиеся за стены и доползавшие до самой крыши, где из трубы, увенчанной флюгером, вылетало светлое облачко дыма, соответствовали моим представлениям о гостеприимстве, здоровье и безмятежном спокойствии. Деревья в соседнем фруктовом саду просовывали сквозь решетчатую ограду свои ветви, побуревшие по воле причудницы-осени. В двух окнах второго этажа сверкали отблески заходящего солнца; между окнами помещалась ниша с изображением какого-то праведника. Я бесшумно спешился; привязав лошадь к калитке и окинув любопытным взором окрестности, я взялся за дверной молоток.
Вдали, над дубовыми лесами и одиноко растущими соснами, куда слетались на ночлег запоздалые птицы, ослепительно сиял горизонт; воды дальнего пруда, заросшего камышами, отражали бесконечно величественное небо; воздух был недвижен; погрузившись в тишину, окутавшую безлюдные равнины, природа была столь прекрасна, что я застыл, не выпуская из рук молотка, застыл в оцепененье.
О путник, размышлял я, тот, кто не имеет пристанища для грез своих и кому на утренней заре после долгого пути под равнодушными звездами не является земля Ханаанская с пальмами и журчащими ручьями, ты, кто был столь радостен в начале пути, а теперь опечалился, — сердце, созданное для иных дорог, нежели те, горечь которых ты разделяешь вместе с нечестивыми собратьями, — смотри! Здесь можно сесть на камень уныния! Здесь оживают мертвые сны, опережая погребальный час! Если ты воистину жаждешь умереть, подойди: здесь созерцание неба приведет тебя к забвению!
Я ощущал крайнюю усталость, когда напряженные нервы возбуждаются от малейшего раздражения. Рядом со мной упал лист; я вздрогнул от его мимолетного шороха. И бескрайний простор, открывшийся моим глазам, околдовал меня! Зачарованный, я сел возле двери.
Так как вечер становился прохладным, то через несколько минут я вернулся к реальности. Я быстро встал и, глядя на приветливый дом, снова взялся за дверной молоток.
Но стоило мне вновь окинуть дом рассеянным взором, как я опять остановился; на этот раз я спрашивал себя, не стал ли я жертвой галлюцинации.
Неужели это был тот самый дом, на который я только что смотрел? О какой же древности свидетельствовали сейчас длинные трещины, видневшиеся сквозь поблекшие листья! Строение имело странный вид; квадраты окон, освещенные лучами угасавшего солнца, пламенели ярким светом; гостеприимная дверь приглашала меня подняться по лестнице с тремя ступенями; однако, сосредоточив свое внимание на ее серых плитах, я разглядел, что они были отполированы совсем недавно и на них еще сохранились следы вырезанных букв; тут я отчетливо понял, что плиты эти принесены с соседнего кладбища — чьи черные кресты теперь виднелись совсем рядом, в сотне шагов отсюда. И дом, как мне показалось, изменился настолько, что от одного только вида его бросало в дрожь, а стук молотка, в испуге выпущенного мною из рук, скорбным эхом отозвался внутри этого жилища, словно предвестник похоронного звона.
