Молитва к Прозерпине - Пиньоль Альберт Санчес

Он был прав: по другую сторону триклиния сидела на земле Ситир, медленно жевала и, казалось, пропускала наши слова мимо ушей.

Хотя Сервус довольно часто позволял себе дерзкие выходки, он обладал быстрым и ясным умом, и поэтому я прислушался к его совету. В зале находилась пара рабов из дома Нурсия, которые были предоставлены мне для услуг. Я обратился к ним.

– Эй, вы, послушайте, – спросил их я. – Вы когда-нибудь слышали разговоры о мифическом существе, которое зовут мантикорой?

Я ожидал, что они ответят отрицательно и таким образом вывод Сервуса будет опровергнут. Однако, к моему изумлению, оба почти в один голос сказали:

– О, конечно, доминус!

Один из них добавил:

– Всем известно, что некий юноша совсем недавно видел мантикору.

– Это было на юге, доминус, в пустыне, – уточнил другой.

– В пустыне?

– Мы здесь называем пустыней все степи за пределами города, где никто не живет, – уточнил он. – Это было отвратительное чудовище с четырьмя лапами, черным туловищем и человеческой головой. Вместо кожи у него змеиная чешуя, а в пасти – три ряда клыков.

Меня уязвило, что Сервус оказался прав, и я на минуту растерялся, не зная, что сказать, но потом попытался возразить.

– Все это бред и глупые россказни! – воскликнул я и обратился к двум рабам Нурсия: – Послушайте, этот юноша, который видел мантикору… он, конечно, знакомый одного вашего знакомого, правда? Слухи всегда распространяются так: все говорят о свидетеле, но никто его никогда не видел. Да, слухи подобны источнику: все пьют, но никто не знает, откуда в нем берется вода.

И тут в наш разговор вмешался Сервус и задал двум рабам очень простой вопрос:

– Это так?

– Все знают юношу, который видел мантикору, – возразили рабы, словно хотели выставить меня на смех. – И вид чудовища так напугал беднягу, что он бросился наутек и больше не возвращался в те места. Сейчас он бродит где-то в порту. Это молодой пастух по имени Куал.

– Куал! – подскочил на месте я.

– Может быть, он не зря приставал к нам, – сказал Сервус. – Если ты помнишь, доминус, он искал каких-нибудь путешественников, чтобы уехать из Африки вместе с ними. Что бы он ни увидел там, в пустыне, это зрелище напугало его до полусмерти.

Я подумал, мгновенно пришел к выводу, что ничего не потеряю, допросив этого оборванца, и поэтому обратился к Ситир:

– Эй, ты, отправляйся в порт или в таверны в порту, разыщи этого самого Куала и приведи его ко мне.

Ее ответ был столь же ясен, сколь краток:

– Нет.

– Как это – нет? – разозлился я. – Почему – нет?

– Потому что он не причинил тебе никакого зла, птенчик, а ты не желаешь ему никакого добра.

– Ты не слушаешься меня и мне не подчиняешься! – заорал я. – Надеюсь, однажды я пойму, зачем ты вообще следуешь за мной!

– Может быть, когда-нибудь и поймешь, – ответила она равнодушно, не глядя на меня и продолжая жевать.

– Доминус, – вмешался тут Сервус, желая разрядить обстановку, – эти два местных раба прекрасно знают пастуха и все притоны, куда он наведывается. Возможно, было бы лучше послать их.

– Тогда идите вы и приведите сюда Куала силой или уговорите явиться по доброй воле, – сказал им я, – и вам станет известно, как щедр может быть наследник Туллиев.

После этого у меня вырвался жалобный крик:

– Я не могу доверять ни богатым и могущественным, потому что они алчны и лживы, ни бедным и слабым, потому что они доверчивые идиоты! Так на кого же мне надеяться? Мое положение более чем странно: у меня нет ни друзей, ни врагов! Все вон отсюда! – закричал я. – Оставьте меня одного!

В ту ночь я позволил своему телу испытать всю силу африканского вина, известного своей крепостью. Я оказался далеко от дома, мною овладели скука и безразличие, и поскольку поблизости не таились враги, от которых следовало защищаться, а ни один друг не удержал меня, я весь пропитался вином, словно рот Бахуса [22].

Охмелев, я проклял Республику, Сенат и моего отца с его дурацкими политическими идеями. С одной стороны, он был человеком здравомыслящим и видел, что римское владычество над миром несет этому миру страшные несчастья, а с другой – предлагал совершенно наивное решение проблемы: он хотел, чтобы Республикой правила группа избранных праведных людей. Ты все поняла, Прозерпина? Спасением, по мнению Цицерона, должно было стать образцовое и безупречное правительство! Какая откровенная глупость! И вот вопрос, который я задавал себе: как может человек быть одновременно столь мудрым и столь наивным?

И я уверяю тебя, Прозерпина, что я тысячу раз говорил об этом с отцом, но ничего поделать не мог. Цицерон – тот самый человек, который перед моим отъездом говорил мне о Катилине и его неспособности измениться, – сам никогда бы не изменился. Сколько бы он ни критиковал римские институты власти, ему никогда не могло прийти в голову начать глубинные их реформы. И знаешь почему, дорогая Прозерпина? Потому что, хотя Цицерон и критиковал Сенат, он сам благодаря своим достижениям превратился, как это ни парадоксально, в институт власти. По сути дела, мой отец обернулся неподвижной глыбой. Цицерон стал Римом.

А я сам? Мой отец мог бы изменить Рим, но не хотел этого делать. Я хотел, но не мог. И всем уже известна причина: неисправимая и безграничная трусость повелевала моим телом и моим духом. Но мне кажется, Прозерпина, что на самом деле я боялся не глубоких колодцев и острых клинков, а Рима, Сената и в конечном счете моего отца. Мне казалось невозможным возразить, даже если его приказ был очевидно неразумным, как тот, который привел меня в этот затерянный уголок Африки. Именно поэтому я оказался так далеко от дома и напился допьяна.

О моя подруга Прозерпина! Как я ненавидел себя в ту ночь в Утике! И сколько вина выпил! Я приказал, чтобы меня оставили одного, но патриций не может быть один, ему это не позволено. Когда голова моя закружилась и я упал на землю, чувствуя, как слюна течет у меня из уголка губ, в зал явились пять носильщиков паланкина под командованием Сервуса, чтобы уложить меня в постель. Мне вспоминается, что, пока множество рук поднимало меня с земли и переносило в спальню, я осыпал проклятиями и оскорблениями моего отца, сенаторов, всех и вся. Досталось даже сосцам волчицы, вскормившей основателей Рима.

И тут, Прозерпина, я услышал эти слова.

Пока они несли меня, Сервус обратился к рабам-носильщикам. Он воображал, что я опьянел настолько, что потерял слух и способность соображать. Но сквозь винные пары мне удалось услышать и понять слова, которые меня встревожили. Сервус говорил остальным:

– Разве вы сами не слышите? Даже этот заносчивый сопляк признает это, хотя он сам один из власть имущих: Рим – это зло, они – зло! Патриции – наши враги! Рим, Рим, Рим!

С вином я переборщил и на следующий день чувствовал себя так, словно тысяча скифских барабанов стучали в моей голове. Я прекрасно помнил слова Сервуса, но не стал ему ничего говорить из-за головной боли и еще потому, что неожиданно возникло дело поважнее: рабы привели Куала.

Они нашли юношу накануне вечером, но решили не нарушать моего ночного покоя. И хорошо сделали. Я пребывал в отвратительном настроении и, когда паренька привели ко мне, вел себя довольно нелюбезно, потребовав, чтобы он рассказал, где и как ему довелось встретиться с чудовищем, упомянул все, что знал о мантикоре, и не упустил ни одной важной детали. И вот, дорогая Прозерпина, как все случилось, по словам Куала.

Куал был нищим пастухом и водил небольшое стадо по сухим степям к югу от Утики. Выпасы представляли собой равнины сухой, растрескавшейся красноватой земли, на которой почти ничего не росло. Только козы могли выжить среди скудной растительности этих мест – редких кустиков травы и колючего кустарника.

В этом пустынном месте доход приносила только шахта, вырытая за пределами человеческой цивилизации. Поскольку до ближайшего городка было очень далеко, плебеи, управлявшие шахтой, покупали козлятину и молоко у Куала, который жил неподалеку в глинобитной хижине, где он также варил отвратительный сыр.