Программист в Сикстинской Капелле (СИ) - Буравсон Амантий

По дороге я всё же задал сопранисту некоторые интересующие меня вопросы. Так, я выяснил, что ошибался насчёт его предполагаемого возраста: Дури был всего на год меня младше, если так можно выразиться по отношению к человеку, который родился за триста лет до меня. Перед тем как сесть в тюрьму за подозрительные опыты, он успел блеснуть в, так сказать, выпускном спектакле в образе третьей нереиды — одной из служанок Амфитриты. Саму же Амфитриту тоже играл парень-«виртуоз», но после премьеры он ушёл на набережную и не вернулся. Да уж, ну и страсти рассказывал мне мой новый знакомый!

Про ужасного одноглазого пирата он, впрочем, больше ни слова не сказал, вероятно, тот нанёс бедняге сильную физическую и моральную травму, поэтому я не задавал вопросов относительно этого человека. Хотя, в связи с каким-то детским любопытством и тягой к приключенческим романам, так и подмывало поинтересоваться, каково это на самом деле — оказаться на пиратском корабле. К слову, я также заметил, что для итальянца Марио выглядел довольно чисто и опрятно, в отличие от своих римских собратьев, по которым страшно стосковался Мойдодыр. Я не стал интересоваться столь интимным вопросом, но Дури сам доложил мне о том, как подобравший его аристократ заставил его полностью вымыться и почистить зубы извёсткой, ибо «так велел покойный император», но я интерпретировал его слова по-другому: «Этот чистоплюй Фосфорин не потерпит в своей постели грязнулю».

Увы, это была ещё одна крайность, в которую, наряду с «манией контроля» имел несчастье впасть мой дальний предок в столь антисанитарных условиях восемнадцатого века. Князь был помешан на всякого рода водных процедурах, очень брезгливо относился к замшелым гидрофобам-европейцам, постоянно протирал тряпкой мебель, стены, прочие вещи, следил за физическим обликом родственников и прислуги, даже повара заставлял протирать руки водкой перед приготовлением пищи. В то время окружающие воспринимали подобное как барскую прихоть и капризы, но только я знал, что на самом деле это серьёзное психическое расстройство. Как сказал мне ещё во Флоренции Кузьма, подобные вещи начались после участия в войне и с возрастом лишь усиливались. Может быть, это было связано с подсознательным желанием смыть с себя пролитую, хоть и вражескую, кровь. Как бы то ни было, судя по отсутствию такого заболевания у детей князя, я мог успокоиться тем, что оно не передаётся по наследству, и будущий ребёнок Доменики, скорее всего, не унаследует столь мешающее жить свойство.

Вернёмся же к Марио Дури. Как он же мне и признался, немного извёстки и несколько серебряных ложек этот итальянский воришка всё-таки утащил из дворца, для своих химических опытов, но потом раскаялся и умолял не сдавать его. Я же лишь усмехнулся про себя: «Вот что значит настоящий итальянский аферист — самого Меншикова ограбил!» Надо сказать, и так нервный и вечно перепуганный Марио жутко волновался:

 — Ваша светлость… может быть, лучше не надо? Я просто до смерти боюсь вашего отца!

 — Тебе не о чем беспокоиться, Марио. Князь равнодушен к «виртуозам» и любит женщин, — попытался приободрить его я. «Да, особенно мою будущую жену», — подумал я про себя, но вслух не сказал.

 — Но что, если его светлость разозлится и изъявит желание меня ударить? — по-прежнему нервничал Дури.

 — Не думаю. Солдат ребёнка не обидит, — я постарался хоть как-то утешить этого инфантильного беднягу.

«Только не своего собственного», — вновь добавил про себя я, вспоминая очередной подзатыльник в свой адрес. Правда, со старшими он тоже не церемонился, судя по методам воспитания. Это мне ещё повезло, что пока не нарвался на розги и прочие карательные меры.

Предварительно постучавшись и получив положительный отклик, мы с Марио вошли в кабинет. Пётр Иванович сидел за письменным столом, с трубкой во рту, и перебирал какие-то бумаги. Должно быть, финансовые, судя по обилию цифр, которые я краем глаза увидел. Отсортировав документы по неизвестным мне критериям и сложив их стопкой, Пётр Иванович снял пенсне и молча воззрился на неаполитанца.

 — Пётр Иванович, тут такое дело… — начал было я, но меня грубо оборвали.

 — Чем хотели меня удивить? Доменика в мужском костюме гораздо краше, чем эта ряженая.

 — Вы не поняли, — с горькой усмешкой возразил я. — Итак. Разрешите представить вам, синьор Марио Франческо Дури, певец-сопрано из Неаполя, по совместительству — талантливый химик.

При этих словах князь просто взбесился. В глазах сверкнули молнии, а затем он, скрипнув от злости зубами, резко поднялся из-за стола и… остановился, всеми силами сдерживая нахлынувшую волну ярости. Шутка ли! Получить такой «подарочек» от лучшего друга и соратника! По одному только внешнему виду я понял, какая борьба сейчас происходила в душе Петра Ивановича. Зубы стиснуты, брови сдвинуты, желваки судорожно и неравномерно поднимались и опускались, а в глазах — отголоски Полтавской битвы и, по всей видимости, та самая сцена со шведским генералом. Я понимал, что князю страшно хотелось выскочить из-за стола и разнести вдребезги весь кабинет, но аристократическая выдержка этого не позволяла и жестоко давила вспыхнувшую агрессию ледяной плитой рационализма.

Я уже хотел было по-тихому откланяться, чтобы оставить раздосадованного предка наедине с собой и не мешать высвободить эмоции, но этот дурак Дури (надо же, какая подходящая фамилия!) всё испортил. Он просто залепетал по-неаполитански:

 — Простите… нижайше прошу прощения, ваша светлость… я… не хотел…

В этот момент мне захотелось его убить: зачем кидать дрова в разгорающийся пожар?! Но, судя по зверскому выражению лица Петра Ивановича, я понял, что бедолагу надо спасать, иначе английский пират ему покажется добродетельным старцем.

 — Пётр Иванович, не сердитесь на него. У парня было тяжёлое детство. Он правда не виноват.

 — Не городите чушь. Слишком большая честь для вас, синьор Дури, стать источником княжеского гнева, — более спокойным голосом ответил князь. Но потом его вновь перекосило от злости: — «Девица для услады и утехи любовной»!

 — Ну, малость перепутал светлейший, — попытался объяснить я. — «Виртуозы» же в диковинку у нас, почти как индийские слоны.

 — Простите, ваша светлость, не перепутал, — вновь встрял этот идиот Марио. — Дон Алессандро видел моё… отличие и потому не воспользовался мною сам, вместо этого сочтя разумным «подарить» меня вам, как «истинному ценителю всего итальянского».

 — Ступайте, синьор Дури, — скрипнул зубами князь. — Я не намерен более выслушивать ваш бред. Если рассчитываете на мою милость и позволение остаться в поместье, ни слова об Александре Даниловиче. В противном случае, я буду вынужден выбросить вас на улицу, как паршивого пса. Вы меня поняли?!

При этих словах бедный сопранист побледнел и чуть не потерял дар речи, а потом вдруг резко дёрнулся и пулей выскочил за дверь. Да уж, так, глядишь, и заикой станет при таком обращении.

«Как же мне всё-таки не везёт в отношениях с людьми, — подумал я. — Наверное, из меня бы вышел самый плохой дипломат за всю мировую историю. Даже хуже, чем приснопамятный бедняга Бартоломео Мелани, который поехал в командировку и угодил в тюрьму за какую-то оплошность. Нет, всё-таки это плохая идея — поручать таким, как мы, различного рода ответственные задачи. Помню, как у нас в университете заболел преподаватель по теории графов, и лекцию поручили провести мне. В итоге урок я от с грохотом провалил, от волнения перепутав гамильтонов путь с эйлеровым, и чуть не умер от стыда и позора».

 — Что ж, мы зайдём позже, Пётр Иванович, — сухо и холодно произнёс я. «Когда у вас будет настроение», — про себя отметил я.

Выйдя из кабинета, я невольно стал свидетелем трогательной сцены: у окна с бархатными занавесками стоит Ефросинья Ивановна и прижимает к себе рыдающего на её плече Марио, обнимая его за талию. Тёмно-каштановые пряди выбиваются из причёски княжны и мягкими волнами ниспадают на чёрные кудри неаполитанца, а в глазах — невероятная нежность и желание утешить. Вот уж не ожидал от этой железной леди! Что ж, по крайней мере, хоть кто-то поддержал беднягу и теперь я со спокойной душой мог уйти к себе. Надо сказать, мнимая тётушка ещё при первом знакомстве произвела на меня впечатление, правда, двойственное: несмотря на грубоватые черты лица и резкость в манерах и речи, в ней были какие-то скрытые сила и обаяние. Оставив юношу и женщину одних, я по-тихому смотался в свою комнату, горя желанием поскорее развернуть и посмотреть чертежи, от которых зависела наша с Доменикой дальнейшая судьба.