Молитва к Прозерпине - Пиньоль Альберт Санчес

Кудряш и его золотые локоны приветствовали меня:

– Смотрите, кто пришел: Марк Туллий Цицерон собственной персоной! А мы-то думали, что тебя убили. Никакой пользы от этого бедолаги Катилины… Ничего не попишешь, придется терпеть тебя и дальше на уроках риторики.

Он подошел и радостно обнял меня за шею:

– Мы уже получили боевое крещение! Теперь путь в магистратуру [4] нам открыт.

От него несло вином: мой приятель был столь же счастлив, сколь пьян.

– Боевое крещение? – язвительно переспросил я. – Да ведь мы стояли так далеко от первой линии, что даже не слышали криков солдат, только видели раскрытые рты!

Наш разговор прервал гонец, который услышал, как Кудряш назвал меня по имени:

– Ты Марк Туллий Цицерон? – спросил он, подойдя ко мне. – Я тебя ищу по всему лагерю. Я принес тебе послание.

Он передал мне письмо моего отца, который приказывал мне немедленно возвращаться в Рим.

Здесь, Прозерпина, я должен пояснить, что мой отец, почтенный и неподкупный Марк Туллий Цицерон, чье имя я унаследовал, был самым выдающимся римлянином нашего века.

– Письмо от отца? – с восхищением произнес Кудряш. – Когда встретишься с ним, передай ему мои поздравления. Эта победа – его заслуга. Во всяком случае, в большей мере, чем Гибриды, – добавил он со смехом, – вне всякого сомнения. Знаешь, о чем сейчас поговаривают? Твоего папашу хотят удостоить звания отца отечества или что-то в этом роде.

Когда-нибудь, Прозерпина, я попробую вкратце объяснить тебе, какую роль сыграл мой отец в победе над жаждавшим власти и одновременно жалким Катилиной. Но сейчас скажу только, что должен был последовать приказу родителя, и без промедления: в Риме отцы могли распоряжаться как жизнью, так и смертью своих детей. И хотя это правило считалось устаревшим и уже не всегда выполнялось, мой отец в этом отношении был большим консерватором. Увидев, что я собираюсь отправиться в путь в полном одиночестве, Кудряш спросил меня, где мои слуги. Но я взял с собой в поход только одного из них, а он пропал во время сражения: то ли погиб, то ли сбежал – почем мне знать.

– О боги! – возмутился Кудряш. – И как тебя угораздило отправиться в поход с одним-единственным рабом?

В этот самый момент парни, продолжавшие развлекаться, собирались покончить с последним рабом Гибриды: они уже успели напялить ему на голову шлем, снятый с трупа Катилины, и один из этих дебоширов воздел над ним молот для жертвоприношений, чтобы нанести страшный удар. Слуга зажмурился, дрожа от страха, но в последний момент Кудряш схватил беднягу за руку и дернул к себе: удар кувалды пришелся в землю.

– У-у-у! – разочарованно воскликнули все и покатились со смеху.

Кудряш обратился к слуге, которого только что спас от неминуемой смерти:

– Можно считать, что ты уже умер и, следовательно, больше не принадлежишь Гибриде. В то же время согласно закону ты стал моей собственностью, потому что я тебя спас. А поскольку ты мой, я могу сделать с тобой все, что мне заблагорассудится, – например, подарить тебя кому-нибудь. – Тут Кудряш подтолкнул раба ко мне. – Держи, он твой.

– Ты, несомненно, станешь хорошим судебным защитником, – сказал я Кудряшу.

Так я обзавелся рабом; он стал мне такой же собственностью, как мои сандалии.

– Тебе негоже путешествовать одному, – сказал мой друг. – Дорога до Рима небезопасна. И вдобавок, что скажут люди, увидев патриция без охраны и без слуг? А Гибрида о нем и не вспомнит; кроме того, когда он проснется, у него будут дела поважнее: например, написать в Рим, что сам Юпитер положил ему на колени голову Катилины.

Я окинул подарок Кудряша быстрым взглядом. Передо мной стоял самый обычный слуга, обритый наголо, как все рабы. Над каждым его ухом виднелись буквы клейма «ГГ», то есть Гай Гибрида. Его худое аскетичное тело покрывала ветхая лиловая туника с малиновой полосой на груди. Он был лет на десять старше меня, а мне в ту пору исполнилось семнадцать. На его лице в первую очередь выделялись отвислые щеки, делавшие его похожим на старую клячу; их покрывала сеть глубоких, как русла рек, морщин. С первого взгляда становилось ясно, что он много страдал. Чтобы понять, с каким человеком имеешь дело, нет ничего лучше, чем задать ему несколько хорошо продуманных вопросов.

– Скажи, – начал я, – ты доволен, что стал моей собственностью, или это тебя печалит?

Он опустил глаза и ответил безразличным тоном:

– Если ты, доминус [5], доволен, то и я этому рад.

Прекрасный ответ. Именно этого и ожидали от рабов: они не должны обладать волей, сознанием и решимостью; все их интересы должны отражать волю хозяина. По мнению Кудряша, человек становился рабом потому, что его натура была низменной, а я не мог с ним согласиться, – по-моему, именно жизнь в рабстве унижает человека. Это расхождение во взглядах было существенным, и мы могли бы спорить бесконечно, но палатка, где собралась толпа беснующихся молодцов, которые голосили, подобно петухам, не слишком подходила для философских дискуссий.

В любом случае, дорогая Прозерпина, не думай, что наше с Кудряшом отношение к рабам могло сильно различаться. Мы оба происходили из семей патрициев и выросли в окружении слуг, дорогой мебели и домашних животных; при этом в первую очередь нас обоих научили бережно обращаться с мебелью, а заботиться – о зверье. Когда я выходил из палатки в сопровождении раба, мне навстречу шла группа приятелей-патрициев. Они попытались втолковать мне, что я ошибся: надо было идти в палатку на вечеринку, а не на улицу.

– Во время битвы мне не удалось вынуть меч из ножен, – ответил я им, – и меня это сильно огорчает. Мне только что подарили этого раба, и я решил немного позабавиться: сперва я всажу меч ему в грудь, а потом вспорю живот.

Как ты можешь себе представить, Прозерпина, раб побледнел.

– Это шутка, – успокоил я его, криво усмехнувшись. – Я из Субуры.

(Субура, Прозерпина, – это один из самых населенных районов Рима, и мы, его обитатели, славимся своим острословием и грубым юмором.)

Прежде чем отправиться домой, я решил из чистого любопытства прогуляться по полю битвы. Мой новый раб следовал за мной на почтительном расстоянии. Я захотел приблизиться к грудам трупов, и он направился за мной, точно верный пес.

Поле битвы по окончании сражения всегда являет одну из самых страшных картин: тысячи разбросанных тут и там трупов, хаотичное сплетение мертвых рук и ног. Конец всех агоний вместе: пот, моча и испражнения тел. И тут же рыскали шайки мародеров и набрасывались на тяжелораненых, которые еще не испустили дух и продолжали стонать. Солдаты пытались отогнать их уколами копий, потому что все ценности принадлежали Сенату, но делали это не слишком рьяно.

В тот день я увидел, что известное изречение соответствовало истине: после больших сражений обычно идут долгие проливные дожди, будто совокупность страданий тысяч людей вызывает сострадание небес. Пока я рассматривал поле битвы, упали первые крупные капли. Они падали на землю медленно и печально, дождь был грустным, несмотря на то что битва завершилась нашей победой. Услужливый раб снял с себя тунику и держал ее над моей головой, словно зонт. Шагая по полю и осматривая следы сражения, я завел с ним разговор.

– Ты не беспокойся, – утешил я его. – Я не похож на Гнея-Кудряша. Я бью вас только по справедливости, а не просто так. Он считает вас неодушевленными предметами, как если бы речь шла о речной гальке, а я с ним не согласен. Разница между тобой и мной заключается не в нашем сознании, а в нашей судьбе. Ты всегда останешься рабом только потому, что твое рабское положение не позволяет тебе изменить свой статус. А на мои плечи, поскольку я сын патриция, напротив, ложится обязанность решать свою судьбу. И поверь мне: возможно, твоя жизнь не слишком сладкая, но зато куда более беззаботная. Как тебя зовут?

– Сервус [6].