Во тьме окаянной - Строганов Михаил

Яков Аникиевич повернулся и пошел в терем, укрепленный толстыми, в два бревна, стенами с высокой, приспособленной под огневую стрельбу крытой башней.

– И впрямь суров! – подмигнул казак Савве. – Держи крепче подрясничек, а то задерет полы и за так от души всыплет!

От свежеструганных досок пахло хвоей, душистой смолой и лесом. В красном углу перед дорогими, выписанными из Москвы и Царьграда иконами, мерцает неугасимая лампада. Пол чисто выскоблен, без ковров, даже не прикрытый рогожею. Лавки также стоят голыми, без полавочников, и лишь на столе – скромный льняной подскатертник. Не купеческая горница – монастырская трапезная!

– Отужинаем, чем Бог послал. – Строганов не спеша подошел к столу, подавая знак нести снедь.

Проворный хлопец расставил по столу деревянные миски, подал ложки, из печи – горшок с пшеничной кашей, сдобренной конопляным маслом, да кувшин овсяного кваса; только затем выставил свежий каравай.

– Очи всех Тя, Господи, уповают, и Ты даеши им пищу во благовремении, отверзаеши Ты щедрую руку Твою и исполняеши всяко животно благоволения! – Яков Аникиевич громко прочитал молитву, трижды перекрестился на образа и сел за стол.

Ели молча. Проголодавшийся казак уплетал-таки безвкусную, сваренную на воде пресную кашу, с тоской вспоминая обильный и разносольный харч у Григория Аникиевича в Орле.

«Вот кто на Чусовской землице настоящий упырь! – мелькнула у Васильки крамольная мысль. – Такой, знать, работает, деньги считает да постится. Оттого егонные мужики умом-то и повреждаются…»

Казак посмотрел на Строганова исподлобья:

«Ничего себе, вольная да хлебосольная православная землица. Хорошо здесь всякому, да не по Якову…»

Окончив ужин, Строганов встал, вновь прочитал молитву и приказал служившему холопу уложить казака и послушника почивать, а сам остался с Данилой наедине.

– Читал о тебе в письме у Григория, – неспешно, расставляя слова, произнес Яков. – Хорошо пишет, складно…

Купец испытующе посмотрел на Карего:

– Но ты и без того глянулся. На людей у меня нюх чуткий!

Данила усмехнулся.

– Что ж такого во мне учуял?

– Да хотя бы то, что не сбежал, а пришел ко мне, зная характер строгановский. Ведаешь, что могу, дабы твою гордыню смирить, высечь да поморить в яме. Или за то, что жену братову бесчестил, предать смерти. Знал про сие – и не убоялся…

– Так и я мог убить тебя. Прямо на пристани. Потом в реку – и поминай как звали. А ты впустил меня в дом, толкуешь наедине и тоже не убоялся…

Карего поселили в просторной избе, специально поставленной Строгановым для особых гостей. Большие, закрытые слюдой окна; высокие, в два человеческих роста, стены; покрытая изразцами печь; пол, заботливо обитый для тепла войлоком…

Данила скинул сапоги и не спеша прошелся по избе… Резной стол с парой литых подсвечников, над которым помещалась полка под книги или списки, массивное кресло для отдыха, вдоль стен – широкие удобные лавки с приголовниками, чтобы гостю было удобней вздремнуть, когда вздумается…

Тихонько скрипнула незапертая дверь – на пороге показалась молодая розовощекая баба, одетая в красную, расшитую узорами рубаху и в накинутый поверх опашень. Баба деловито перекрестилась на образа, скинула верхнюю одежду и неспешной походкой пошла к сундуку – стелить Карему постель.

Она ловко придвинула к стенной лавке широкою скамью, сверху положила перинку, заправив льняной простынью, а сверху накинула легкое беличье одеялко, положив к изголовью пару маленьких атласных подушечек.

Закончив с постелью, баба встала подле как вкопанная и стыдливо опустила глаза.

– Тебя как зовут? – спросил Данила.

– Марфуша…

– Чего же ты, Марфуша, еще ждешь?

Лицо бабы пунцово вспыхнуло, она улыбнулась и, скидывая на пол рубаху, открыла Карему свою жаркую, манящую наготу.

– Тебя, никак, Яков Аникиевич для дела прислал?

Марфуша, лукаво посмотрела на Данилу и нарочито смиренно поклонилась:

– Сама пришла… дабы плотью не томился… Небось по бабе-то соскучился?

– Соскучился, Марфуша, еще как соскучился… – Данила подал бабе лежавший у дверей охабень. – Смертельно устал я, Марфушенька. Завтра о сем потолкуем, утро вечера мудренее, а день ночки честнее…

Баба недовольно напялила рубаху и, не застегиваясь, накинула на плечи охабень:

– Как знаешь… Я бы хорошо приласкала…

– Ступай, Марфуша, – сухо ответил Карий, протягивая бабе деньги, – прими копеечку. Знатно мне постель постелила, надобно на ней и выспаться по-доброму…

Марфуша зажала серебряную чешуйку в кулачок, хмыкнула и поспешно вышла из избы.

«Ну, купец! Ай да Строганов! Решил меня хоромами заманить да через бабью ласку приручить!» – Данила заложил дверной засов и подумал, что судьба уже свела его с тремя купеческими братьями, только, в отличие от сказки, проведя его путь от младшего к старшему…

Сон не шел, но мучительная дремота одолела быстро, заставляя то забываться, проваливаясь в скользящую темноту, то, вздрагивая, возвращаться назад на бессонное ложе…

Вконец измучившись, Данила встал с постели и, недолго походя по теплому войлочному полу, присел к столу со свечой, ровно мерцающей в тяжелом медном шандале…

«Откуда начну плакати окаяннаго моего жития деяний? Кое ли положу начало, Христе, нынешнему рыданию?» – Данила посмотрел на образ Спаса, но вместо иконы зияла холодная, манящая звездная бездна…

– Все сокрушаешься да вопиешь? Не думал, что тебе грех не сладок! – Из темноты показался одетый в царские ризы работорговец Солейман. – Своего отца ты убивал со сладострастием, упиваясь грехом, как любовью…

– Лжешь! – закричал Карий. – Не отец ты мне вовсе, мучитель, убивец моей матери!

Солейман рассмеялся:

– Землей и Небом клянусь: я – отец, заботливый и нежный, у хладнокровного змееныша-отцеубийцы; я – ласковый и щедрый муж у недостойной потаскухи!

Солейман залез на стол, усаживаясь на нем по-турецки:

– Надо было давить гаденыша вместе с гадиной, но дрогнула отцовская рука, не поднялась на родное дитя, и сердце убоялось слова Пророка…

– Лжешь, Ирод!

Карий выхватил ятаган и вонзил его Солейману под сердце.

– Ятаган из лучшей во всем правоверном мире дамасской стали купил для своего первенца! – Солейман коснулся лезвия, пальцами стирая с него сочащуюся кровь. – Ждал, что вернется домой блудный сын сильным и мудрым мужчиною, станет защитою и отрадой дням моей старости. И настал день, и вернулся сын, и освежевал отца, как жертвенного барана…

– Ты лжешь, кровопийца проклятый! – Данила с силою потянул за рукоять ятагана, но клинок застрял намертво в пронзенном теле.

– Может, лгу, а может, и нет. Как знать, кто ведает… – Солейман лукаво скривил губы. – Только вот истинный кровопийца не я, а ты. Оттого и не тебе, пролившему реки крови, судить ни меня, ни этот мир!

Солейман поднес окровавленные пальцы к свече и с силою сжал горящий фитиль, впуская в очи бледную весеннюю тьму…

Открыв глаза под водой, Карий с трудом смог разглядеть только свои руки: река была мутной, почти не пропускающей света. Еще входя в Чусовую, удивился, что совсем не почувствовал ее вод, словно второпях выскочил неодетым из избы…

Холод настиг внезапно, внизу, уже возле дна. На поверхности спокойная и еще не пробудившаяся река внизу жила особенной жизнью с невидимыми глазу течениями и стремнинами, бьющими из неведомых глубин ледяными ключами…

«Из преисподни достать хочешь… Да лапы твои коротки! – Данила нырнул, хватая пальцами слизкое, ускользающее речное дно. – Нашелся обличитель. И диавола тоже можно назвать отцом любого грешника, так что, и его бить не должно?!»

Карий почувствовал, что, доведись ему встретить Солеймана сейчас, то сотворил бы над ним прежнее не задумавшись…

Он поднялся к поверхности реки, к воздуху и свету, повернулся на спину, широко раскидывая руки. Стало покойнее и теплее. Неспешно искрилась вода, зыблясь от малейшего дуновения ветра. Вдалеке еще цеплялось утреннее марево за крутой, почти отвесный берег, над которым поднималась зеленая полоса вздыбленных камнями елей.