Красная тетрадь - Беляева Дарья Андреевна

– Больно? – спросил я Андрюшу.

– Нет, – сказал он тем же бесцветным голосом. – А тебе?

– И мне не больно, – сказал я. – Совсем ничего не чувствую.

Мне стало стыдно, захотелось утереть слезы, но я не мог.

Боря сказал:

– Да закройте свои хлебальники уже! Дайте почилить.

Он засмеялся, я все-таки обернулся к нему и увидел, что у Бори нет ни руки, ни ног. К нему не шли никакие трубки, его кушетка была мокрой от крови, а вот пол под ней – совершенно чистым. Кровь, попадавшая на него, исчезала в холодном блеске.

Боря сказал:

– Не смотри на меня!

Я тут же отвернулся, но все-таки я успел запомнить (наверное, навсегда) окровавленные обрубки вместо его рук и ног, его бледное, искаженное страхом лицо, быстро вздымающуюся грудь.

Я запрокинул голову и принялся смотреть в белый потолок.

Теперь я отчетливо ощущал пустоту там, где раньше у меня были руки. Хотя не скажу, что прежде часто осознавал части своего тела, часто понимал, что даже в состоянии покоя они доставляют определенные ощущения.

– Боря? – сказал я. – Тебе не больно?

– Нет!

– Я спросил из-за крови.

– «Отъебись»!

Андрюша сказал:

– Жутко думать, что будет, если мы еще не готовы. В этом смысле тебе, Боря, хорошо.

– Мне «заебись», – сказал Боря.

– Это замечательно, – сказал Андрюша.

А мне любой диалог в этой ситуации казался безумным.

Андрюша сказал:

– Арлен, я ничего не вижу, а шевелиться боюсь, посмотри на мои ноги. Там что-то происходит?

– Я не могу так перевернуться, чтобы увидеть близко.

– Понятно. Боря, – сказал Андрюша. – А почему у тебя трубок нет?

– Потому что я крутой. Могу и кровью истечь.

– У тебя что-нибудь происходит?

– Да.

– Арлен, посмотри!

Я снова повернул голову к нему, но Боря снова сказал:

– Нет, не смотри на меня! Отвернись!

Однако мне показалось, что обрубки Бориных рук и ног стали длиннее, чем были в первый раз, когда я их увидел.

Я сказал:

– А я обещал девочкам все рассказать.

– Не сто́ит, – сказал Боря.

– А мне кажется, надо рассказать, – сказал Андрюша. – Лучше уж пусть они знают. Так они подготовятся к этой мысли.

Я снова задрожал, вспомнив о том, что у меня нет рук. Надо же, такое странное знание, я почти каждую секунду о нем забывал, и каждую секунду оно било меня заново, так же больно и кроваво.

– Как думаете, сколько времени это займет? – спросил Андрюша.

– Да черт его знает, – сказал Боря. – Ну терпи, дрочер.

Он громко засмеялся, его смех в этом озаренном безжалостным светом помещении казался жутким, страшно неуместным, тревожным, крайне абсурдным.

Отсмеявшись, он сказал:

– На самом деле, дрочер, тебе и терпеть-то не надо. Вот отхватили бы тебе руки, как Жданову…

И снова Боря засмеялся, а потом замолчал.

Мы молчали так долго, что я смог слышать наше дыхание: быстрое, шипящее – Борино, быстрое, прерывистое – Андрюшино, быстрое, со слезным присвистом – мое.

Какое же долгое молчание и какое невыносимое, но я не мог его нарушить, сам не знаю почему. Когда меня охватила совсем уж глупая и недостойная паника, Андрюша вдруг сказал:

– А вы помните страшную историю?

– Только этого сейчас не хватало, – сказал Боря.

– Самую глупую, – сказал Андрюша. – Ту, которая никому не нравилась.

– Они у тебя все такие, – сказал Боря.

– Арлен, а ты помнишь?

– А? – спросил я, сознание ускользало и возвращалось, словно море набегало на берег волной.

– Не помнишь, – сказал Андрюша. – Я расскажу. Но это не моя история. Я ее просто слышал.

Боря сказал:

– Вот это пытка. Огонь просто. Огонь и каленое железо.

Но Андрюша не обратил на него никакого внимания. Он стал рассказывать своим монотонным печальным голосом:

– Идут как-то два путешественника. Они шли очень долго, а потом увидели заброшенный дом. Они зашли в этот дом и стали рассматривать вещи. Один видит, там что-то за портьерой спрятано, сдернул портьеру и умер сразу. Другой подошел, посмотрел и тоже умер. Потому что там были космические глаза.

Сначала повисло странное, нервное, натянутое, как струна, молчание, а потом мы все втроем (даже Андрюша) засмеялись.

Я уже упоминал, что я смеюсь редко и сам процесс мне не совсем ясен. Но тут я смеялся до слез и остановиться не мог. Страшилка про космические глаза показалась мне просто уморительной.

Я даже забыл о том, что у меня нет рук, – снова забыл.

Потом зашел Эдуард Андреевич. Он сказал:

– Прошу прощения, срочная операция. Что это вы тут смеетесь, товарищи?

И Андрюша рассказал страшилку про космические глаза и ему. Мы опять начали смеяться, а Эдуард Андреевич посмотрел на нас странно.

Он сказал:

– Теперь вам лучше еще отдохнуть.

Я не хотел, чтобы он меня усыплял. Во-первых, мне было так смешно, а во-вторых, казалось, тогда я совсем потеряю контроль над своим телом, сознанием, я очнусь, а у меня не будет ног, я стану, как Боря, – почти что куклой.

Засыпать было страшно, но я все равно уснул, как только Эдуард Андреевич дал команду через свой браслет.

Когда я очнулся, Боря сидел на краю моей кушетки. Он был в штанах и рубашке, но без красного галстука, рассматривал свою руку.

Я подумал: может, мне приснилось?

Борина рука была точно такая же, как утром, – обычная его рука.

– Я все, Жданов, – сказал он притворно весело.

– Тогда почему ты еще здесь?

– С тобой сижу. Ты же со мной сидел, когда я спал. Приходил ко мне.

Боря чуть склонил голову, наблюдая за движением своих пальцев.

– «Пиздатая» рука?

– Обычная, – сказал я.

– Во.

– Андрюша?

– Он спит еще. Ну и хорошо. У него не так все идет, как у тебя.

– У меня?

– Глянь.

Боря повернул мою голову. Наверное, надо написать, что руки у меня уже отросли до локтей, но я все равно воспринимал их отсутствие, а не присутствие. Для меня это было так: теперь у меня нет рук до локтей. Вернее, правой руки. Я смотрел на свою правую руку. Но с левой, видимо, происходило то же самое.

Моя искалеченная рука вызвала у меня приступ тошноты, но, подавив его, я заставил себя взглянуть на нее еще раз. В мою руку больше не вонзались металлические трубки, однако она не кровоточила. Процессы, происходившие во мне, я заметил не сразу, но когда все-таки увидел их, то меня немедленно охватило странное чувство – я действительно больше не являлся человеком.

Ткани моей израненной руки разрастались очень медленно для глаза, но невероятно быстро по меркам организма. Я видел, как нарастает красная плоть, белая кость, синие вены. Словно художник-пуантилист наносил на картину точку за точкой, но это была не краска, а скопление клеток.

– Растет, – сказал я.

– Ага. Я думал, там будет сначала кость нарастать, потом плоть, потом кожа. А это какой-то первобытный бульон.

– Хаос.

– Ага.

К ужину меня выпустили, мне оставалось восстановить только кончики пальцев. Андрюша все еще спал, и Эдуард Андреевич сказал:

– У него проблемы с регенерацией.

После ужина (никогда я не чувствовал себя таким голодным) мы с Борей вернулись к Андрюше. Девочки просились с нами, но мы их не взяли. Их процедуру перенесли на завтра, и я старательно избегал встречи с девочками, потому что не хотел ничего объяснять.

Андрюша уже не спал. Его ноги восстанавливались медленно, но лицо его не выражало прежней печали, он с интересом рассматривал свои ноги.

Дени Исмаилович долгое время не выгонял нас, но в конце концов сказал, что спать мы должны в своей палате, а Андрюше будет спокойнее, если мы не будем его отвлекать.

Андрюша сказал:

– Все нормально, идите.

У меня сердце разрывалось, и я не хотел его там оставлять.

Когда мы шли к своему корпусу, Дени Исмаилович сказал:

– Ему нужен покой. Завтра он уже выйдет, будьте уверены.

Может быть, Дени Исмаилович и прав, а может быть, просто волнуется за нас.