Карфаген 2020. Восхождение (СИ) - Ратманов Денис

Удары в дверь прекратились. Мари больше не кричала, лишь попискивала. Мерно рокотал телевизор, Опциус топал по комнате. Телевизор смолк, но вскоре ведущий заговорил тревожным голосом: «Внимание, внимание!» Встрепенувшись, Вивиан приникла ухом к двери, заподозрив, что предупреждение как-то связано с исчезновением мужа и нападением Опциуса.

Слышала она через слово, но и так стало ясно, что где-то треть горожан впала в безумие. На улице кровавая баня, полиция работает на пределе возможностей и рекомендует сохранившим разум забаррикадироваться дома и ждать, пока ситуация не прояснится.

Предупреждение звучит каждые пять минут, а потом телевизор замолкает, слышны лишь шум помех и шаги Опциуса, который периодически проверяет на прочность дверь в туалет.

Мари затихает на руках и засыпает, а Вивиан впадает в отчаянье: Максим не придет, мир рехнулся, они с Мари тут умрут с голоду. Если бы не наручные часы, Вивиан бы потеряла счет времени, а так видела, что прошла не бесконечность, а чуть больше семи часов.

Был промежуток времени, когда шаги Опциуса стихли, и Вивиан собралась выходить на разведку, но только она потянулась к замку, как хлопнула входная дверь, в комнате затопали и вроде даже заговорили. Захлопали ящики комода, заскрипели петли шкафа, и Вивиан сообразила: в квартире мародеры, которые всегда появляются во времена смуты.

Донесся вскрик, что-то загрохотало, кто-то упал и выматерился. И воцарилась тягучая тишина. В ванную не проникали звуки снаружи, клокотала вода в трубах. Вивиан качала мерно сопящую дочь на руках, чтоб она подольше не просыпалась и не просила есть.

Девочка проснулась в восемнадцать сорок, заворочалась, пытаясь выпростать руки из пеленки. В этот миг из комнаты донесся протяжный стон и жалобное бормотание, Вивиан показалось, что вполне осмысленное, и она прижалась ухом к двери.

— Мать моя женщина, что я тут делаю? — Вопрос, очевидно, Опциуса, адресовался самому себе, и Вивиан не удержалась, воскликнула:

— Пытались меня убить.

— Я? Милочка, кто вы? Где я? У меня пальцы поломаны, батюшки!

Вивиан назвала номер своей квартиры, Опциус обвинил ее в клевете, ушел и не вернулся. Выйти она решилась, только когда вернулся Максим, который, как выяснилось, не помнил, что с ним было весь день.

Первое, что вижу, открыв глаза, — серый бетон, куда я уткнулся носом. Упираюсь в него, чтоб подняться, шиплю от боли в левой руке, там, где были пальцы. Я жив? Где я?

Белые стены, белый потолок. Мигает панель идентификатора. Смотрю на покалеченную левую кисть, вспоминаю последние события, и душевная боль перекрывает физическую. Я, сущность высшего порядка, навсегда потерял ту, что люблю, и продолжаю терять.

Пара невозмутимых уводит изрыгающего проклятья Боэтарха, который, похоже, не понимает, за что его так. Ничего, объяснят без меня. Он больше не представляет угрозы.

— Леон? — звенит знакомый голос, женские руки ложатся на плечи.

Рианна обнимает меня, прижимается всем телом, по ее щекам бегут слезы.

— Спасибо! — шепчет она. — Все закончилось.

Не понимая, вопрос это или ответ, отвечаю:

— Дай бог.

Бездумно иду за ней извилистыми коридорами, мы выходим наружу и глохнем от хлопков, треска и грохота. В сгущающихся сумерках сотни пунийцев рушат главную статую Ваала, из чрева которой валит густой черный дым.

— Все жрецы совершили самосожжение, — объясняет Рианна Боэтарх, сжимая мою здоровую кисть.

Пытаюсь понять, что во мне изменилось. Я все еще сущность высшего порядка или стал простым человеком? Открываю разум… и рассеиваюсь. Перед моими глазами — сотни, тысячи зиккуратов, в голове звучат миллионы голосов, я улавливаю миллиард оттенков чужих эмоций: радость, негодование, гнев, боль, боль, боль. Слышу сотни безмолвных криков, обращенных лично ко мне, проходящих сквозь меня.

Слишком много боли, хочется подкрутить кнопку, уменьшив интенсивность. Сперва слышу знакомые голоса-эмоции: отчаянье Лекса, склонившегося над постелью Наданы, которая не умирает, но и не живет. Мысленно касаюсь ее, проникаю в кровеносные сосуды, восстанавливаю отмершие нейроны, и ее ресницы дрожат, она открывает глаза.

На одного отчаявшегося меньше.

Растворяюсь в многоголосом безмолвном вопле. Наверное, так плачет новорожденный, у которого все болит, но он беспомощен и не может ни на что повлиять. Что я могу сделать? Отсекаю «чужие» зиккураты — на время, сосредоточиваюсь на своем.

Выделяю крик, звучащий громче всех. Потому что он мысленно адресован мне, слишком много веры и надежды в нем.

Это мальчик Томис, ему тринадцать. Он живет на первом уровне с матерью. Его сестра пропала. Точнее, ее забрали, потому что она красивая и здоровая. Все знают, кто забрал и зачем — чтобы продать в бордель. И никто ничего не может сделать. Мать взяла все ценное и ушла, чтобы продать и собрать хотя бы часть выкупа.

Томис с недетским остервенением пилит медную трубу для обреза. Он сам убьет Шакала, потому что такое не должно жить. Рик обещал раздобыть порох, а дробь отливать Томис умеет.

Мгновение — и я нахожу его сестру. Обнаженная шестнадцатилетняя девушка лежит на стекловате, она второй день без воды, ее кусают клопы — так Шакал воспитывает непокорных. Он даст ей воду и час свободы, если она…

…лысый пузатый Шакал лежит в постели, раскинув руки, его телом занимаются две нимфы: длинноволосая худышка и грудастая пышечка, а он командует, что и как им делать. Вскакивает, отвешивает пощечину худышке, наматывает ее волосы на кулак. Пышечка жмется к стене, боясь вздохнуть.

Ставлю мир на паузу для всех, кроме Шакала. Возникаю перед ним. Он таращится с ужасом, отшвыривает девчонку, стоя на коленях на кровати, выхватывает пистолет.

— Ты кто такой? — холодно говорит он, взводя курок.

У меня множество вариантов, как его наказать: мгновенная смерть, долгая и мучительная смерть от рака, он услышит мой приговор и будет знать, за что наказан. Да и сейчас могу как парализовать его руку с пистолетом, так и силой мысли преобразовать оружие в червей… Но нет. Слишком гуманно, это не искупит боль, которую Шакал причинил своим жертвам.

— Я — твоя смерть, — улыбаясь, говорю я, пальцем изображаю выстрел.

Он нажимает на спусковой крючок. Летящие ко мне пули застывают, превращаются в капли крови, падают на белую простыню. Шакал жмет на спусковой крючок снова и снова, но ствол выплевывает сгустки крови. Преступник отбрасывает пистолет, его лицо кривится от ужаса, он пятится, но застывает на четвереньках такова моя воля. Подхожу к нему, приближаю свое лицо к его, заглядываю в душу, пытаясь отыскать там хоть отблеск света.

— Знаешь, кто я? Не знаешь. Что ж. — Слова сами ложатся на язык: — Янис Бицентис, властью, данной мне богами, я Белый Судья, приговариваю тебя… Не к смерти. Ты получаешь дар сострадания, в пятьдесят раз превосходящий аналогичный у среднего жителя вашего уровня. Все время до семи утра смерть будет сторониться тебя, а ровно в семь… — кладу пистолет на постель. — Ты обретешь свободу. Какой она будет, выберешь сам.

Исчезаю, давая времени ход. Шакал опрокидывается на кровать. Испуганная пышечка кидается его массировать, а он таращится в потолок, разевает рот в безмолвном крике — чувства девушек, умноженные в десятки раз, обрушиваются на него. Бездна бессилия, отчаянье, страх, жажда привязанной к стекловате девушки становятся его собственными, разрывают на части, пульсируют взрывами. С полминуты он лежит, парализованный пониманием.

Сколько боли! Сердце сейчас разорвется… А ведь это он ее источник! Янис готов душу продать, лишь бы все прекратилось, но понимает, что его ждет полная ужаса бесконечная ночь. Чтобы уменьшить страдания, он обнимает прижавшуюся к полу худышку, становится перед ней на колени и корчится, вымаливая прощение и обливаясь слезами.

Возвращает девушкам одежду, достает из сейфа деньги, раздает своим жертвам, прогоняет их, но они не уходят, боятся, что это очередная проверка.