Красная тетрадь - Беляева Дарья Андреевна

– А, – говорит он. – Я к тебе пришел, Боренька.

И так же, крадучись, будто я сплю, он подходит к кровати и ложится на пол. Я открываю глаза, смотрю на него – лежит, свернувшись калачиком, как щенок или котенок, в этот момент – ну вообще ничего человеческого.

Я говорю:

– Полай.

Ванечка издает вполне реалистичный собачий лай, смеется.

– Тебе так лучше?

– А то! Сразу забыл скорбь свою вселенскую! Меж, «блядь», галактическую.

Ванечка понимает, что сморозил глупость, снова опускает голову на руки, кажется, сейчас прижмет ушки – до того забавный.

– Дебил, «бля», – говорю ему.

– Как больно, – говорит он.

– Ну уж прости! Задел твою нежную душу!

– Как тебе больно.

И я замолкаю. Он лежит, свернувшись калачиком, на полу, на человека он вовсе не похож.

Ванечка говорит:

– Ты веришь в Бога?

– А?

– В Господя.

– В Господа.

– Ага, вот в него.

Я молчу. Ванечка резко вскидывает руку, ходит двумя пальцами по краю кровати, ногти у него длинные, мамка еще не подстригла, почти когти.

– В то, что он всех любит и никто не умрет.

– Ну так. Приятная мысля.

Ванечкина рука расслабляется, ложится на простыню, расправляет ткань. Под ногтями у него черная кайма.

– Ну ты и чушка.

– Я помню твой голос. В детстве ты много просил. Мы вместе росли. Твой голос и мой.

– Хватит чушь нести.

Рука исчезла, это Ванечка снова сворачивается калачиком, но теперь еще меньше походит на ребенка.

– Я хочу, чтобы тебе не больно было. Как кошка на больное место. Хочу, чтобы ты поспал.

– Ну хорошо, что ты такой добрый, жаль, что ты такой тупой.

Ванечка вздыхает тяжело, совсем как собака:

– Злой какой Боренька.

– Я не злой, я справедливый.

– Сделай так, пожалуйста, ну это, если ты есть, чтоб я стал лучше всех на свете, чтоб батю в Космосе мусоровозом переехало, чтоб мамка прекратила смотреть по телику всякую муру и по телефону «пиздеть» без конца, а мы с Володей, да, мы с Володей пусть мы будем счастливы. Ты же можешь? Ты же все можешь? Володя говорит, что мы рано умрем, ну и ладно! Я умереть не против, если что. Но только дай побыть счастливым. Сделай меня счастливым! Хочу быть счастливым!

Я едва с кровати не сваливаюсь.

– Чего? Ты откуда это знаешь?!

А знать ему неоткуда. Эти слова никогда не были произнесены.

– «Охуеть», – говорю.

Ванечка так и лежит, свернувшись калачиком. Мне сразу вспоминается поговорка о холодном носе, который у Бога. Бог – единственный бессимптомный больной.

Я в это очень охотно верю, смотрю на него и думаю: дословно ведь.

А я не произносил тех слов.

Да и вообще, много за ним странностей водится.

Это и понятно, он же дурак.

Ну и «поебать»! «Поебать»! Только бы он знал, как мне увидеть Володю.

– Я, может быть, смогу, – говорит Ванечка. – Я только не знаю, я не буду обещать. Но я, может быть, смогу. Чтоб ты его увидел. Чтоб ты поговорил. Я скажу, когда. Ты только жди. И молчи. Такой секрет. Ты секреты хранить умеешь, Боренька?

– Да без бэ!

– Если будешь молчать, ни слова не скажешь, ничего не выдашь, я все сделаю, чтоб ты увидел. Вдруг оно получится. Я так не делал, я так не умею, но вдруг я так научусь. Больно на тебя смотреть, Боренька. Поклянись не сказать?

– Клянусь!

Вдруг я его увижу? Я хочу подняться с постели, но Ванечка так и лежит на полу.

– Я спать буду, – говорит он. – И ты тоже спи. Как же ты давно не спал. Голова у тебя болит.

Я потом даже думаю, что это сон. Я думаю, что это сон, до того самого, блин, момента, когда мы с Ванечкой курим на балконе, и он говорит:

– Сейчас я готов.

В ту ночь я вижу брата.

Запись 193: Браво!

Отличная стилизация под прекрасного меня! Хоть на что-то ты сгодился, дурочка тупенькая, с тетрадкой своей красненькой.

Спасибо, что дал глянуть.

Запись 194: Разделенная тайна

Дальше все было так. Я пришел в себя, сказал:

– Голова кружится.

– Голова у мужика кружится только после полутора литров водки, – сказал Боря. – Что ты за баба-то такая, Жданов? Ну стыдно, право слово.

Он отпустил мою руку, развернулся, хотел уйти, но теперь я поймал его.

– Ты знал! Ты все это время знал и молчал!

Боря развернулся ко мне, глаза его стали совсем светлыми, он стоял лицом к окну, и на него лился все более крепнущий утренний свет.

– Ты о чем, болезный?

– Ванечка!

Боря испугался, пусть даже на секунду, подался ко мне, показал зубы. Я сделал шаг назад, а потом вдруг лицо его просветлело, он засмеялся.

– Так ты тоже знаешь, а? Очень тебе невыгодно об этом «пиздеть», раз сразу не сказал. А ты почему сразу не сказал? Ты ж доносы на соседей пишешь каждый понедельник, не?

Я сказал:

– Потому что он…

– Твой друг, – закончил Боря. – А при социализме человек человеку друг, товарищ и брат, если я правильно понимаю?

– Он же дурачок совсем.

– Да уж не тупее тебя будет.

– Он ничего плохого не сделает.

– За сто пятьдесят лет ничего плохого не произошло вроде бы? Я ничего не пропустил?

И правда. Кто-то ведь дал жизнь Ванечке, а вместе с жизнью и то, чем он владеет.

– Он жив, – сказал я.

– Не сомневаюсь, – ответил Боря. Я думаю, мы бы еще об этом поговорили, но в палату зашел Андрюша.

Он сказал:

– Зарядку отменили – там дождь.

И вправду за окном начался такой внезапный и сильный ливень, а я его даже не заметил.

Вспомнилось, как Володя бегал под дождем в своих белых кроссовках.

Наверное, всем нам вспомнилось, потому что мы втроем пошли на балкон.

Хотелось все рассказать Андрюше, но я боялся, что он будет мучиться так же, как я.

Что касается Бориных грубых слов, они мне помогли. Это странно, но и такое случается.

Запись 195: Решение

А вот как я принял свое решение. Однажды после тихого часа я вышел погулять, день был похожий. Так мы гуляли с Ванечкой в начале лета. Тогда мы еще познакомились с Жоржем.

Теперь Ванечки не было рядом, но я чувствовал, что где-то он есть. Где-то, просто не со мной.

Я знал, что мое решение так много для него значит, и что он не может мне ничего запретить. Надо было перестать его мучить своими сомнениями. Он просто маленький глупый мальчик, и он совсем один, прячется где-то. Даже если учесть, что ему не так-то просто умереть, все равно его могут поджидать всякие опасности.

Вот до чего лицемерно! Я волновался!

Думал рассказать о нем, погубить его семью, его самого, и одновременно с тем волновался, как он там – совсем один.

Меня обуревала тайная надежда, что Ванечка свяжется с Алешей или со своей мамой, они найдут его и уедут.

Я стоял под окнами первого корпуса и смотрел на кормушку для птиц, которую Ванечка повесил под своим окном. Маленькие черные тени вились у кормушки, и до меня доносились их песни.

Может, это была не такая уж глупая идея, кормить птиц летом.

Я тосковал. О Ванечке, которого так напугал, но не смог решиться довести дело до конца: и никому не помог, и друга предал, и мир не спас. Все какие-то полумеры, мне обычно несвойственные. Все какие-то сомнения, в которых я прежде тоже не был замечен.

Обидел ребенка (хотя мы ровесники, конечно, но так это воспринимается), да еще и беззащитного совсем.

Утаил важную информацию.

Выходило, что я зря из себя корчил все это время такого правильного мальчика? Отчего-то и соседей своих стало жаль, про которых я все подозрительное всегда сообщал. Разве не ко всем следует подходить с одной меркой?

А тут раз – и пожалел.

Моя бабушка говорит, что жизнь каждому приносит такой урок. Кичишься чем-то – обязательно это потеряешь. Или говоришь уверенно: я бы никогда этого не сделал. Раз, и ты уже в такой ситуации, когда другого выхода нет.