Пересечение вселенных. Трилогия (СИ) - Порохова Зинаида

Другой, с густыми, как щетки бровями — тот самый Коляныч в шапочке и надкусанной буханкой балы — незаслуженно отсидел за чужое преступление. И это было вполне похоже на правду — он был слишком занят обидами на жизнь, чтобы суметь в ней что-то исправить.

Третьего, улыбчивого и общительного мужичка, на кривую дорожку кинула тяга к лёгким деньгам, которые ему сами в руки шли, но также легко и уходили. Он отвык что-то зарабатывать,

Четвёртый клялся, что был музыкантом и не каким-нибудь, а скрипачом-солистом. Но однажды упал и сломал свою музыкальную руку. Дальше было общее падение, которое продолжалось по наклонной плоскости: музыкальная карьера закончилась, жена ушла к другому, успешному, а жулики отжали у него разменянную после развода комнату в коммуналке. Пришлось экс-скрипачу обживать вокзал. Хотя мог ведь, если б не сдался, быть хотя бы частным преподавателем.

Пятый, помятый и сморщенный, тоже был — а как же — крутым бизнесменом, но лоханулся на доверии и прогорел по вине родного брата, переведшего капитал на себя.

После выпивки все они без исключения выглядели мудрыми, благородными и справедливыми графами Монте-Кристо. И найди они клад, без сомнения — немедленно воздали бы своим обидчикам по заслугам. Если б, конечно, по дороге им не попался винный магазинчик, в котором — на дне бутылки — остались бы все их благие намерения. Ну, или не очень благие.

Кстати Юрий никогда не восхищался графом Монте-Кристо. Эта личность благородного мстителя была слишком мрачной и неблагородной. И вёл он себя далеко не по-графски. Да и был он всего лишь фальшивым графом, что символично само по себе. Да и тратить подаренную жизнь на злую месть — не очень-то великодушно. Чем он лучше тех, кто его предал? Судьба была добра к нему — дала шанс, а на что он его разменял? Отнюдь не на добро. Помог кому-то ещё? И не подумал.

Гоша, почти не участвуя в общем застолье, вскоре ушёл в тёмный угол и сел там в позе лотоса. Собрался медитировать, что ли? В этом гаме? Силён! Но дальнейший разговор за столом и его выманил оттуда на свет огарка.

— Помните, у нас Дембель кантовался? — сказал Коляныч, покуривая сигарету, вернее — докуривая найденный где-то бычок.

Шум мгновенно стих.

— Дембель? Как же! Ага! Помним! Хорошо мы врезали ему тогда по бакам! — отозвалась вразнобой братва. — Нечего базланить! Шибко умный! Сгинул ещё той весной!

— А вот и воскрес! — заявил Коляныч. — Видал я его сегодня!

— Ну-у? А чо ж сюда не пришёл?

— Как же! Он теперь таким, как мы, не компания!

— А кому компания? — спросил Михайлыч, отставляя стакан. — Ты, Коляныч, ври да не завирайся! Дембель не из тех, кто чуваков на компании делит. Расскажи толком! — приказал он.

— Да нечего рассказывать-то, Михайлыч, — развёл руками Коляныч. — Я с ним пять минут всего базарил.

— Про что базарил? — спросил Михайлыч. И все замерли, ожидая ответа.

— Короче, вижу, от байдана поп чешет, — прочистив горло, важно заговорил Коляныч. — В рясе — или как там у них эти юбки называются? — с бородищей до пупа, в очках и с круглым таким солидным пузом. А за ним — парнишка с чемоданчиком. Я его сразу не признал — на лоха стал похож. А он до меня добежал и — черп за рукав. "Коляныч! Ты? — говорит. — Здравствуй, друг!" Гляжу, а это наш Дембель. Как наяву! Одет в цивильное и рожу вширь разъел, но точно — он. Говорю: "Ты с тем попом, что ль, вместе? В монахи подался?" А он смеётся. "Не, Коляныч, это поп со мной! Я в художники подался, — говорит, — в монахи фейсом не вышел". Про вас расспрашивал, привет всем передавал. А чо про вас скажешь? Те же и там же. Рады, что байдан ещё в тартарары не провалился и все на самолётах не летают. А он мне говорит, — "Приезжай ко мне в Ольховое, Коляныч. Поглядишь, как я храм расписал". Я офигел, конечно. Дембель — храм расписал? Короче, когда вы ему весной морду наквасили — уж не помню за что, Дембель пешком к морю подался.

— Пешкодралом? Во, даёт!

— Как это ты не помнишь? — возмутился мятый бизнесмен. — Он сказал, что все мы все — конченые люди. И что так жить нельзя. Вот мы ему и показали, кто из нас конченный.

— Тут до моря километров сто, говорит, — продолжил Коляныч. — Топать и топать. Но он дошёл и там в Ольховом к церкви прибился. Сказал попу, что на художника учился, тот и велел ему художнику помогать, который там иконы малевал. Этот богомаз запил, а он сам всё домалевал. А сейчас, типа — на нашего Дембеля очередь из церквей стоят — иконы подмалёвывать. В Краснодар, грит, он с ольховским попом прикатил в эту… как его… в хартию какую-то. К поповскому начальству.

— В епархию, — поправил его Михайлыч. — А дальше чо?

— А ничо, Михайлыч. Побежал он вдогонку своему толстопузому попу, только пятки засверкали.

— Подвезло Дембелю, — вздохнул Петро. — При церкви-то ему теперь тепло и сытно. Только выпивки нет.

— Да. В люди вышел, — согласился Василий, с тоской вспоминая про своих птиц на стенах дачи. Может, и он бы смог иконы подмалёвывать? А водка — фиг с ней.

— Да, подфартило. Проставился бы, что ли, что вовремя фейс ему начистили, — хмыкнул помятый бизнесмен. — А то б и дальше с нами, конченными, загибался.

— Подфартило! Подвезло! — сердито передразнил их Михайлыч. — Дураки вы! Фартит таким, как вы. А Дембель водяру не пил и пешкодралом Михайловский перевал одолел — вот и выбился в люди. Это у вас, убогих, от всего одно лечение — упиться в бревно и человеческий облик потерять. Всё! Закрываем лавочку! По нарам!

— Ещё по грамульке налей, Михайлыч! За здоровье Дембеля! — заныли все. — Вон ещё полбутылки осталось.

— Где? — сказал Михайлыч и, закрыв крышкой, сунул бутылку себе в карман. — Это мне на компрессы. Поняли? А то ещё передерётесь, ужрамшись. Мне тут больше увечных не надо! Всё! Отвалите!

Недовольно что-то бурча, мужики стали разбредаться по подвалу — спать. Может, хоть во сне увидят свою прежнюю жизнь. Нормальную.

***

— А кто это — Дембель? Откуда взялся? — спросил Юрий, идя куда-то в темноту за своей ватагой. Путь снова подсвечивала какая-то тлеющая щепка в руке Гоши. Юрию хотелось с ними ещё поговорить. Своя мораль. Свои законы. Своя справедливость.

— Был тут один. С армии возвернулся, — пояснил Петро, — а тётка всё его добро на себя записала и из особняка выписала. Ни денег, ни прописки, вот он к нам на вокзал и прибился.

— Тётка? Из особняка? — переспросил Юрий. — А родители где?

— В аварии разбились, когда он школьник был. Бизнесмены. Мальчонка на художника учился, языкам там всяким. А вот оказался на улице. По милости… как его… опечительницы. Карма такая.

— Хороша попечительница! — зло бросил Василий. — Ограбила сироту!

— Выходит и с вокзала есть выход? — скаламбурил Юрий, но этого никто не заметил.

— А чего ж? И отсюда выбираются! — хмуро согласился Петро. — Токо не кажный.

— Ага! — хмыкнул Василий. — Только кто с водярой не дружит! Как Дембель. А это не про нас, да, Петро? Мы — списанный матерьяльчик. Кривая доска. Легче к стенке поставить, чем исправить.

— У Дембеля документ был, хоть и без прописки, — вздохнул Петро, покосившись на Василия. — А мы свои — кто сжёг, кто по пьянке профукал, а у кого только ксива об освобождении.

— Паспорта эти! — зло сказал Василий. — Кто их только придумал! Без бумажки я букашка! И не человек вовсе!

А Юрий заглянул в прошлое Дембеля — Александра Савельева, победителя олимпиад и художественных выставок. Всё имущество погибших родителей после совершеннолетия должно было отойти ему. Но тётушкины юристы подсуетились и за хорошее вознаграждение оставили племянника нищим. Хотя сейчас, когда его документы были в порядке, Саша мог бы всё у тётки отсудить — бизнес, деньги, квартиры и дома. Но, посоветовавшись с настоятелем ольховского храма, которого почитал теперь за отца — не стал этого делать, оставив всё на волю божью. Православные люди не участвуют в судах земных. Да ему сейчас при храме лучше, чем было в богатстве, и он другого не хочет. Ремесло художника и вера в Бога распахнули мир его душу совсем в другой мир, а семья ольховского настоятеля стала ему родной. Скоро состоится его свадьба Ольгой — дочерью отца Олега. Саша теперь был даже рад, что его судьба так сложилась, иначе б он не встретил таких хороших людей м свою девушку. И он ни на кого зла не держал. Тем более — на вокзальных бомжей, приютивших его и вовремя прогнавших. Неисповедимы пути Господни.