Редкий гость (СИ) - Дерягин Анатолий

«Убьют», — решил Прошин.

— Садись, парень, — Донни подвинул стул. — Выпей. Досталось тебе…

Над застольем поднялся прежний гомон, народ вернулся к еде-питью.

— Вот, закуси, — Хлебски подал Ивану дольку фрукта… или овоща… с тонкой скорлупой вокруг желтоватой мякоти.

— Как тебе у нас? — спросил Донни.

— Нормально, — ответил Прошин.

— Да как ему может быть? — хохотнул молодой белобрысый парень. — Он, кроме госпиталя, ничего не видел.

— Тебя так и выпнули, в пижаме? — спросил Хлебски.

— Да, — замялся Иван. — Ну, я хотел одеться, да вот, выпить зашёл…

— Выпить, — сказал Донни. — Выпить надо за знакомство. Вот, смотри: это Хлебски. Он молодой, он проставляется. Это Уилсон. Отличный мужик.

Здоровый темнокожий мужчина, не произнёсший до сих пор ни слова, но внимательно прислушивавшийся к разговору, помахал Прошину.

— Это Пак.

— Ки Йонг Пак, — сказал мужчина подле Уилсона, по виду и правда китаец или кореец. — Здесь Паком зовут.

— Это Мэлоун. Он молодой, но в электронике — зверь, — белобрысый парень кивнул, довольный похвалой.

— Остальные… вот они все, а я Пью. Донни Пью, — Донни Пью поднял рюмочку. — За знакомство.

— Ну так что? — спросил Хлебски. — Что у тебя случилось-то?

Прошин рассказал.

— Да. Ну, ты же не виноват, получается, — промолвил Донни.

— Люди погибли, — Прошин уставился в рюмку, словно надеясь на дне посудинки отыскать ответ. — Двенадцать человек.

— А ты смог бы уклониться? — спросил вдруг Уилсон.

— Да блин!.. — Прошин выдал тираду, сплошь состоящую из непереводимой игры русских и английских слов в самых причудливых сочетаниях.

За столом опять замолчали.

— Давай… — сказал Донни. — Не чокаясь.

Выпили.

— Ещё здание, — сказал Прошин. — Рокет Плаза.

— А, — Пак махнул рукой, — эти не обеднеют.

— Точно, — Мэлоун, похоже, здорово набрался, — отпуск забрали, зарплату жмут, премии мы уже сто лет не видели…

— Собака видел, — заметил Хлебски.

— Говно он и жополиз, — ответил Мэлоун, и продолжил, распаляясь всё больше: — Чего ты один сюда прилетел?.. Надо было братву свою притащить и показали бы этим козлам вонючим, ублюдкам, ниггерам пархатым…

И тут Мэлоун осекся. Замерли все, а сам белобрысый просто превратился в статую, потому что подле него сидел Чалем Уилсон, большой чернокожий добряк, отец троих девчушек, мастер на все руки — всю мебель в доме Уилсон сделал сам и дом сам построил, и у самого Мэлоуна стояли на кухне четыре стула с тонкими ножками, сделанные ручищами Уилсона… Мэлоун поёрзал на стуле. Окинул взглядом уставленный яствами стол, товарищей, с явным неодобрением посматривающих на него. Чмокнул Уилсона в щёчку. Словно трещина прорезала базальтовую глыбу — Уилсон, всё так же глядя перед собой, поднял бровь. Белобрысый набулькал две стопки, одну подвинул приятелю, другую взял на брудершафт — Уилсон не отказался, ибо добрый товарищ был белобрысый Мэлоун и тот же дом помогал строить, и возился с дочурками приятеля, и на работе не стеснялся подставить плечо…

Следующие три пили строго на брудершафт.

— И куда ты теперь? — спросил Донни.

— В институт, наверное, — пожал плечами Прошин. — Хотел сегодня улететь — опоздал.

— С нами полетишь, — кивнул Донни. — У нас через час джет в Москву.

— Так вы москвичи? — восхитился Прошин и в ответ получил с десяток недоуменных взглядов. — Всё-всё-всё, молчу… Спасибо.

— Донни, не возьмут его, — сказал Уилсон.

Пью воззрился на приятеля:

— Как это — не возьмут? — Уилсон что-то пробормотал в ответ.

Веселье меж тем достигло той стадии, когда участники начинают демонстрировать свои творческие способности. Парень с хорошей фамилией Гуд решил сплясать на столах. Начав выписывать что-то вроде танго, закончил он чем-то вроде гопака, с хрустом попирая рюмки и топая прямо в тарелки, отчего остатки еды летели во все стороны. Откуда-то с границ реальности надвинулся бармен и, поигрывая битой, «по-хорошему» попросил возместить ущерб и прекратить непотребство. Биту уважили: танцора стащили со стола и отправили к платёжному терминалу возмещать. Мэлоун рассказал анекдот, касавшийся взаимоотношений полов и сплошь состоявший из непереводимой игры слов — слушатели скорчились от смеха, хотя от Прошина смысл истории ускользнул и, вообще, всё вокруг подёрнулось уютным туманом, в котором плавали лица товарищей, так запросто согласившихся подкинуть его через полконтинента, отличных парней, братьев-косменов и хотелось что-то сказать этим милым людям, в душе рождались добрые, хорошие слова, душа разворачивалась…

И Прошин, дождавшись паузы в общем гомоне, подперев ладонью буйную голову, запел:

Во ши виго пан пинго-о

Цинь чжын гын-гын чи на ма-а…

Эту песню пел Хань — на втором курсе, когда их, желторотых, ещё не пускали на орбиту, и второкурсники, на зависть старшакам, могли позволить себе позвенеть стаканами. Хань ещё так прикольно пританцовывал: маленький, с лоснящимся лицом и глазами-щёлочками. Из полурасстёгнутой жилетки вываливался кругленький животик, вокруг бледных ног развивались широченный шорты, а они ржали как…

На-ге хайси бу ай во-о

Пи шань хон-хонг ха я ся-а…

Песню пел отец Ханя и речь там шла о крестьянине, посадившем рис и днём и ночью ухаживавшем за урожаем, а дома ждала маленькая внучка, которая хотела послушать тысячи историй про все-всё-всё…

Лянь шань йе-кын чинь я бу-у

Лянь-шань бу’кхонг гынь я ма-а…

А потом Хань узнал, что его отец умер. Парень остолбенел, а когда кое-как опомнился, затянул эту песню, только смеяться теперь никого не тянуло, никто не знал, что делать просто стояли и смотрели…

— Это что? — спросил Мэлоун.

— Песня, — сказал Прошин. — Грустная.

Рядом зарыдал Пак.

— Ты чего? — воззрился на него Пью.

— Грустно, сука, — всхлипнул Пак.

— А ты что-нибудь понял?

— Нет…

— Надо выпить, — вздохнул Донни.

Он было взялся за бутылку, но мелодичная трель телефонного звонка сбила весь порыв.

— Так, парни, — сказал Пью, — допиваем, доедаем — джет готов.

— П’ехали, — икнул Прошин.

Взгляд Пью сфокусировался на новом знакомом.

— Нет, — торжественно сказал он, — сначала мы тебя прикинем.

— Н-не!.. Мужи — ик!.. — ки!.. — начал Прошин.

— Отставить, — скомандовал Донни, — ты у нас гость — редкий гость, вот мы тебя сейчас…

Персонал аэровокзала не первый раз отправлял загулявших работяг по домам, поэтому перед посадкой в самолёт наряд полиции загнал чадящую перегаром братию в туалет — причём снаружи ожидала чуть ли не вся смена уборщиков. Только после варварского набега на санузел в сопровождении усиленного наряда полиции (двое косменов переоценили собственную лихость и уснули в обнимку прямо на кафельном полу) их отправили чуть ли не через всё поле (тоже не без умысла — проветривайтесь…) к отдельно стоящему небольшому самолёту с откинутым трапом, подле которого маялись два человека — стюард из экипажа и представитель компании-работодателя Пью со товарищи.

В лучах закатного солнца доблестные космонавты нетвёрдой походкой, с песнями и разухабистым присловьем, брели к трапу самолёта, подхватываемые дюжими стюардами у самых ступенек передвижной лестницы. Из-под шасси серебристой птицы доносились характерные звуки — кто-то не совладал с желудком и сбрасывал излишки, отчего встречающие только морщились и продолжали погрузку.

— Погоди-ка, уважаемый, — внимание представителя привлёк Уилсон. — Кто это?

Чалем Уилсон двигался со всей грацией сверхмассивного небесного тела, имея конечной точкой траектории створ трапа самолёта. Глаза здоровяка не отрывались от цели, подмышкой Уилсона вихлялся Иван Прошин, разодетый в пух и прах; на губах Прошина пузырилась улыбка, в мозгу пузырилась одна только мысль: «На хрен всех!..»

— Стой, говорю! — Уилсон остановился. — Кто это?!

— Это брат, — сказал Чалем, всё так же не отрывая глаз от трапа.