— Скорее всего, — продолжаю я, — станцию атакуют завтра ночью, ближе к утру. Резкий свет в спину — знак для всех: необходимо нырять как можно глубже. Кто успеет нырнуть — у того больше шансов выжить. Вопросы?
Все молчат.
— У нас ничего не будет: ни пищи, ни медикаментов, ни пресной воды, — говорю я. — Любой объём, тормозящий движения, может быть гибелен, а нас спасёт только скорость. Общаемся дельфиньей речью. И надеемся, что Вадим догадается, где нас искать, когда прилетит…
Меня прерывает неожиданный рёв вездехода, чей двигатель запустили с места на полные обороты. Рёв, металлический лязг, грохот, крики… Я спрыгиваю на песок, кто-то бежит смотреть, что случилось.
Очень странно.
— Кто уехал?! — кричит кто-то из шедми в толпе.
— Они выбили ворота! — кричит девушка, кажется, Кые, из-за угла станционного корпуса.
И тут толпа шедми расступается. Наши пропускают потрясённых людей. Бориса с белым замершим лицом, Ларису, которая зажимает рот ладонью в скорбном жесте, Шурика, который тащит за собой за ремень полевую укладку с медикаментами: на брезентовой сумке — красный крест, значок медиков Земли.
Я подхожу ближе:
— Борис, что случилось?
— Эд, Димка, Олег и Лида угнали вездеход, — говорит он. Без интонаций — словно ещё не понял до конца. — Они грузили воду. Шурик и Соня принесли диагност, подключили и пошли за лекарствами, на всякий пожарный. Мы с Арманом думали, как прицепить к вездеходу пустую вагонетку, Лариса и Толик искали на карте место, где можно хоть как-то укрыться от спутника — овраг, лощину или что…
— Сумасшедшие, — тихо говорит Соня.
— Гады, — выдыхает Шурик. — Решили, что так у них больше шансов. Воды больше, уехать дальше… Интересно, сами они позовут Оборону или дождутся, когда их найдут? У них ведь станционный передатчик.
Я вижу глаза шедми вокруг. У моих родичей, кажется, не укладывается в голове, что кто-то может бросить своих братьев и сестёр вот так… это непостижимо. Нам жутко.
— Ничего не отменяется, — говорит Борис. Его голос окреп. — Идите в Море, о нас не беспокойтесь, — внезапно улыбается. — Встретимся в вечном Океане… когда-нибудь.
К нему подходят Нихэй, Ртэху, Кые, другие, — раненые, не успевшие оправиться, слабые, — касаются его волос, обнимают его, обнимают других людей. Соня прячет лицо у Нихэя на груди, её плечи вздрагивают. Шурик прижимает к себе Кые и Лахана. Мы все — одно.
И вдруг меня осеняет дикая мысль.
— Борис! — ору я. — Катер ведь на ходу?
— Да какой это катер… — бормочет Борис, но у него на лице, в глазах — безумная надежда.
— Какой бы ни был! — рявкаю я. — Горючку! Медикаменты! Грузитесь на борт.
— Хэлга, это смешно, — пытается вставить Шурик. — Его же заметят с орбиты ещё вернее, чем вездеход…
— Зато он вместит всех, — говорю я. — Надо рискнуть. Какая разница!
— Его не заметят, — вдруг говорит Амунэгэ.
Все оборачиваются к нему. Он стоит, скрестив на груди руки, сжав кулаки. Криво, странно улыбается.
— Ты, наверное, спятил? — говорит Элгрэ.
— Оказывается, я шаман, — говорит Амунэгэ с той же странной улыбкой. Безумной. — Со мной говорят те, из ночного ветра.
— Сбрендил! — Ангрю стучит костяшками пальцев по виску.
— Пусть — сбрендил. Просто поверьте. Больше-то не во что! И держитесь катера, все. Вас не заметят, духи нас скроют, я обещаю, клянусь дыханием.
Все дети Коралла слегка безумны, думаю я. Улыбаюсь.
— Заправляйте катер, — говорю я. — Пожалуйста.
Дальше в лихорадочной спешке таскаем воду, льём горючку. Устраиваем на борту раненых и больных. Борис входит в рубку — но там у штурвала Хосчэ из Гои, он дома водил водные кометы от острова к острову:
— Нет, человек, дай мне. Я справлюсь лучше.
Амунэгэ стоит рядом:
— Я не поплыву, Хэлга. Я буду молиться здесь.
— Хорошо. Молись, больше ничего не остаётся. Только уцелейте, пожалуйста.
Я прыгаю за борт. Мы сбрасываем с пирса швартовочные концы.
Катер, пык-пыкая своим увечным движком, потихоньку отваливает от берега. Шедми кидаются в мутную тёплую воду.
За нами остаётся станция, освещённая, с раскинутыми солнечными батареями. Словно в её помещениях ещё остались люди и шедми.
* * *
Я быстро понимаю: будет труднее, чем хотелось бы.
Тёплая, отвратительная вода Моря — как кисель из донной взвеси. В ней попадаются какие-то слизистые комки или пласты слизи величиной с одеяло, толщиной в ладонь. Они медленно дрейфуют с подводными течениями. Микроорганизмы или местные водоросли — учёные бы разобрались, мы не разбираемся, для нас это просто помеха. Замедляют движения.
Но слизь — полбеды. Утром восходит местное солнце — карликовая звёздочка — и быстро раскаляется добела. Солнечные лучи жалят головы, от них нет спасения, мы ныряем в тёплую муть, но она почти не охлаждает. Я понимаю, почему военные людей выбрали для нас этот мир и это море: злая ирония, жестокая пародия на Океан. Куда вы тут сбежите, шедми? Уходить вашим душам в эти тёплые буровато-жёлтые воды, населённые только слизью…
Я понимаю: мы не все выйдем из этой воды. Но надо держаться на плаву.
Мы плывём почти наравне с катером. Сейчас мне кажется, что в этом есть смысл: заметят ли нас с орбиты, нет ли — а помощь некоторым из нас может понадобиться сейчас. Катер оказывается больше, чем я думал, он — спасение. На нём — очищенная пресная вода, медикаменты. Можно бросить с борта бутылку с водой, можно спустить верёвочный трап, чуть сбавив ход — и кто-то поднимется на палубу, чтобы немного отдохнуть.
Наша общая скорость безобразно мала. Но быстрее не получается.
Жуткий зной — бесконечен. Становится всё жарче, дышать тяжело, мы ныряем и плывём под водой — там чуть легче, но в толще воды висят слизистые образования, более плотные, чем пласты на поверхности. Они полупрозрачны, почти не видны в водяной мути, липнут к коже, к одежде, к волосам — от них тяжело освободиться.
Путь похож на пытку.
Я много раз думаю: если бы не катер — мы многих потеряли бы ещё днём.
Но и на палубе катера — тяжело, не скрыться от жары. Я думаю о наших раненых, которых люди обливают водой, чтобы хоть немного охладить.
Море Эльбы — та же пустыня.
Мой братишка Элгрэ пытается шутить, щёлкает дельфиньей речью:
— Командир… знаешь, откуда на Эльбе… море?
— Откуда? — отзываюсь я на выдохе.
— Местный бог… варил суп из медуз… попробовал — гадость… и выплеснул сюда.
Невольно улыбаюсь.
Думаю о том, что у людей бывают долгие союзы, когда один из родичей становится намного любимее и важнее, чем прочие. У нас с Элгрэ — такой союз. Как забавно.
Люблю всех. Но мой стрелок — кусок моей души; мы — телепаты, хоть телепатии и не бывает.
— Бог… перекипятил его, Элгрэ! — отзываюсь я.
Элгрэ отвечает дельфиньей трелью. Те, кто ближе к нам и хорошо слышали — встряхиваются, плывут быстрее.
С катера спускают ведро на верёвке, зачерпывают воду, поднимают на борт.
Так течёт время.
Когда солнце склоняется к горизонту, мы все уже выбились из сил. По сравнению с дневным пеклом сумерки кажутся нам прохладными; мерещится еле заметный ветерок.
Делаю рывок вперёд. Подплываю к катеру.
От него несёт горючкой и горячим металлом. На воде в кильватере — масляные пятна.
Хватаюсь за свисающий трап — борт обжигает кожу. Кричу:
— На катере! Мы далеко от станции?
Шурик перевешивается через борт. На его голове — мокрый платок, лицо красное.
— Пятьдесят километров! — кричит он.
Пятьдесят километров людей — чуть больше сорока наших линий. Мы не успеваем.
— Шедми! — кричу я. — Вдохните! Стало прохладнее — надо спешить.
Родичи отзываются дельфиньим щёлканьем. Мне кажется, что голосов страшно мало — но, быть может, ответили лишь некоторые?
Надо спешить, но мы уже слишком устали.
Я думаю о том, как мы все переживём ударную волну — но тут же прерываю себя. Это произойдёт под утро. Конечно, под утро. Впереди ещё целая ночь. Мы успеем.
