Гномон - Харкуэй Ник

Но я был связан, не в последнюю очередь желанием сохранить жизнь. Само собой, портрет должен быть выписан с уважением и выглядеть уважительно, но секретарь выставил еще три требования, которым мне пришлось подчиниться.

Первое: портрет должен быть выполнен в подчеркнуто моем стиле, Царя Царей можно поместить в такую фантасмагорическую картину, в какую я захочу. Таков великий проект Эфиопии, вызов художникам Америки и Европы: и Африка может породить диковинное, странное, новое. В Африке нарождается цивилизация, бросающая вызов вашему способу жизни и мышления. Мы начнем с лучшего, что есть в вас и нас, и в мире возродится сила, явится новая концепция человечества и человечности. Дрожи, Уорхол! Трепещи, Лихтенштейн! А вы, Генри Киссинджер и Эдуард Шеварднадзе, запишите себе где-нибудь, что старый материк встает с колен. По крайней мере, пусть поймут, что мы им ровня.

Второе: где бы и как бы я ни разместил Императора, его должны сопровождать львы.

Третье и последнее: Его Императорское Величество следует изобразить анфас, по крайней мере один раз. В традиционной эфиопской живописи грешника можно опознать по тому, что он не смеет посмотреть зрителю в глаза и отворачивается от стыда, закрепившегося даже в краске. Поскольку Император происходит из рода Соломона и является Избранником Божьим, он не должен знать такого страха.

Некоторое время меня терзала неуверенность, что у профессиональных теннисистов называется «мандраж». Я мог начать писать — я даже начал — сколько угодно картин с Хайле Селассие, разместить его в любом фантастическом окружении, но не мог найти пейзаж, который бы одновременно был неземным и подходящим для человека. Я застрял — ни лекарства, ни медитация, ни секс мне не помогали. Я писал, разочаровывался, счищал масло с холста и начинал заново — снова и снова. Я знал абрис лица своего Императора лучше, чем свой; знал его манеры и настроение; знал его в действии и в сомнении. Я мог его написать тысячью разных способов, и каждый из них был бы прекрасен. Но все остальное! Остальное — шлак. Фон облекает сердце любой картины, и я понимал, что пытливый взор сразу найдет неискренность в моей работе и — в лучшем случае — с презрением забудет меня.

Я не сдавался. Я уже знал, что творчество — марафон, выносливость важна не меньше, чем вдохновение, а всякая неудачная попытка рано или поздно, в сочетании со случайной мыслью, даст мне необходимый ответ. Наконец однажды ночью, от изнеможения и отчаяния, я внезапно осознал, что эта трудность — сама по себе граничное условие, неотъемлемое свойство данной работы. Я не мог себе представить ничего такого, что высветило бы в Императоре истину, кроме той, что он нес в себе. Он был как воображаемый нейтроний: политическая материя такой высокой плотности, что не поддается сжатию. Его не следует укра-шать, как другие работы, он сам — фундамент, на котором должна строиться картина. Поэтому я начал со львов, призрачных фигур, скрытых под слоем краски так, будто они висели в воздухе; набросал контур тронного зала и окна. Последним я написал Императора — плотно и точно, почти в традиционном венецианском стиле. Казалось, что Хайле Селассие — единственный в мире состоит из плотной материи, все остальное — туман и мгла. Для глаз зрителя он блистал: чернокожий демиург в темном золоте, глаза которого видели обновленную, современную державу сияющих башен, что существовала, прежде всего, в его голове. По своему обыкновению, на других полотнах я представил фрагменты тела: изогнутую кисть руки, властный рот, сверкающее око — и видения его видения, более внятные образы того, что виднелось в окне. Я придал стране признаки Америки, России и Европы, ибо она была для них одновременно древним предком и естественным потомком: барочный, энергичный пейзаж в противном Корбузье духе, где крылся намек на орбитальные базы НАСА; необорванный горизонт, но мягкий и волнистый контур Сыменского хребта. Пять частей ткали единую правду: взгляд Императора, каким я видел его внутренним оком, вырывался с плоскости холста под правильными углами и пронизывал реальное пространство перед собой, не зритель оценивал его, но он сам взвешивал и судил зрителя. Я назвал эту работу «Тэвахедо», что на языке геэз значит не только Эфиопская церковь, но и «единство». Я работал долго, затем поднес картины, и Император повесил все пять частей на стене своей парадной приемной залы. Он приказал сделать фотографии моей работы, чтобы опубликовать их в международной прессе. «Newsweek» вставили снимки в материал под названием «Страна восходящего льва», а комментаторская колонка в «New York Times» мудро кивнула и объявила меня одним из звездных талантов общеафриканского ренессанса. Лондонская «Daily Mail» назвала мой портрет «напыщенным» и «фальшивым», что, разумеется, гарантировало, что «Guardian» признает картину гениальной. Потом, когда я увидел афиши к первой части «Звездных войн» — той, которую теперь еретики называют четвертой, — я вроде опознал следы собственной картины в композиции и порадовался.

В общем, жаль, что Дерг заполучил этот портрет и сжег его на обочине Черчилль-роуд. Может, то была не лучшая и не самая оригинальная моя работа, но такого конца она не заслужила.

В те первые дни после краха со мной все было в порядке. Неспешное умирание, гибель древней империи, начавшаяся в феврале 1974 года, через несколько дней после того, как я начал свою работу, достигла кульминации в криках и грохоте сентября. Сам Хайле Селассие прожил до 1975-го, когда, как многие считают, Менгисту его собственноручно убил. Если бы это произошло тогда, в сентябре, думаю, я бы сбежал. Могло получиться: короткая поездка в аэропорт, а там — обмен товаров на услуги. Конечно, у меня были друзья, которые меня защищали и могли бы помочь: старые собутыльники из университета, которые теперь оказались назначены в состав комиссии народного художественного искусства, — Дерг пытался наскрести какой-то положительный образ своему перевороту. Я даже был знаком с несколькими кадровыми офицерами, успевшими запрыгнуть в последний вагон революционного поезда. Я ведь был художником и со многими общался. Никто не мог всерьез посчитать меня политиком, хотя политический вес у меня имелся — как у вазы, которую можно разбить.

На самом деле нужно было бежать — как придется, но я честно верил, и друзья меня убеждали, что все устаканится. Не такая это революция, говорили они, не как у русских, когда царя со всей семьей поставили к стенке. Совсем другая: один способ производства сменяет другой в полном соответствии с прогрессивной теорией исторического материализма. Оставайся дома, займись чем-то, пиши картины, постепенно страсти улягутся и станешь национальным достоянием, примером человека, который волевым усилием сбросил ярмо царского гнета. В моих картинах ведь можно заметить что-то от соцреализма. Чуть подкрасить, и из меня выйдет герой или хотя бы сочувствующий. Нужно только подождать и не смотреть, что происходит за окном; не слушать крики людей, которых дубинками забивают на улицах, не слышать хруст костей; не замечать воплей женщин, которых волокут отвечать за воображаемые преступления мужей; не думать о шорохе шагов детей, которые вышли на улицы в поисках пропавших родителей.

Эта революция не была худшей в мировой истории. Думаю, она не была и более гнусной, чем американская или английская в свое время. У каждого народа есть свои горести и свой стыд, свое безумие. Это было наше. Каков бы ни оказался корень насилия — то ли несовершенная экономическая система, timor mortis [45] или первородный грех, — плод его созрел той осенью в Аддис-Абебе.

Разумеется, мои друзья ошибались: в проклятой книге аудиенций, переплетенной в той же мастерской, что и членский журнал кичливого лондонского клуба «Атенеум», слишком часто мелькал некий Берихун Бекеле. Мимо не пройти. Меня вознесли на самый верх: идеального предателя, идеального декадента, порождение уродливого общества, идеального лизоблюда и прислужника дворцовых аристократов и эксплуататоров из Техаса и Бирмингема. Чем я лучше итальянского фашиста? Чем лучше коллаборанта? Это я кованым сапогом наступил на горло простому народу. И за мной пришли — крепкие люди под предводительством низенького хирурга с мрачным лицом и руками, похожими на мои. У него на щеке темнело родимое пятно, похожее на горящий факел.