— Что вы, мсье! В таком случае эти храбрые и бдительные люди давно бы его заметили. Почему вы спросили?
— Он закрывает лицо, как какой-нибудь волонтёр.
(Что означало солдата, подавшегося в разбойники.)
Элиза повернулась и увидела, что Гомер Болструд жмётся (трудно было бы подобрать другое слово) за поворотом канала, закрывая лицо длинной полосой клетчатой ткани.
— Живущие в северном климате нередко так поступают.
— Фи, как вульгарно! Если ваш ухажёр боится лёгкого ветерка…
— Он мне не ухажёр, просто компаньон.
— В таком случае, мадемуазель, ничто не препятствует вам завтра встретиться со мною здесь и преподать мне урок катания на коньках.
— Помилуйте, мсье! По тому, как вы содрогнулись при виде меня, я заключила, что вы почитаете это занятие ниже вашего достоинства.
— Разумеется, но я — посол и должен сносить любые унижения.
— Ради чести и славы Франции?
— Pourquoinon?
— Надеюсь, улицу скоро расширят, граф д'Аво.
— Весна близка, а когда я гляжу на вас, мадемуазель, то чувствую, что она уже наступила.
* * *
— …совершенно невинно, мистер Болструд! Я принимала их за статуи, покуда они не повернулись в мою сторону!
Они сидели перед огнём в основательном охотничьем домике. Внутри было довольно тепло, но дымно и тесно от звериных голов по стенам, которые, казалось, тоже повернулись к Элизе.
— Вы думаете, будто я сержусь, однако это не так.
— Тогда что вас гнетёт? Вы мрачнее тучи.
— Кресла.
— Я не ослышалась, сэр?
— Гляньте на них, — глухим от отчаяния голосом проговорил Гомер. — Тот, кто строил это поместье, не испытывал недостатка в деньгах, уж будьте покойны, но мебель! Либо топорная, как трон людоеда, на котором сижу я, либо собрана из прутиков. Гляньте, на чем вы сидите, — это кресло или вязанка хвороста? Я бы сделал получше за один вечер, пьяный, перочинным ножом!
— Тогда прошу прощения, что подумала, будто вы сердитесь из-за той нечаянной встречи.
— Моя вера учит, что ваши заигрывания с французским послом были предопределены. Если я размышляю о них, то не потому, что сержусь. Я просто должен понять, что это значит.
— Что он — похотливый старый козёл.
Гомер Болструд обречённо тряхнул большой головой и повернулся к окну. Стёкла звенели от вьюги.
— Надеюсь, всё не закончится побоищем.
— Какое побоище могут учинить восемь окоченевших англичан и семь полумёртвых французов?
— Я о голландцах. Народ, как всегда, на стороне штатгальтера [93], но поскольку сейчас заседают Генеральные Штаты, в городе полно офранцузившихся купцов — все они при шпагах и пистолетах.
— Кстати об офранцузившихся купцах, — сказала Элиза. — У меня хорошие новости для клиента по поводу рынка. Судя по всему, накануне войны 1672 года один амстердамский банкир предал республику.
— Вообще-то не один… но продолжайте.
— По наущению маркиза де Лувуа предатель, некий Слёйс, скупил в республике почти весь свинец, чтобы оставить Вильгельма без пуль. Слёйс считал, что война закончится в несколько дней, и Людовик, утвердив французский флаг на площади Дам, лично его вознаградит. Однако всё обернулось иначе. С тех самых пор у Слёйса полный склад свинца, который он не может продать открыто из страха, что толпа, узнав о предательстве, сожжёт склады, а его самого разорвёт в клочки, как в своё время братьев де Виттов. Однако сейчас он вынужден избавиться от своих запасов.
— Почему?
— Прошло тринадцать лет. Под тяжестью свинца склад оседает в два раза быстрее, чем прилегающие дома. Соседи возмущаются: он тянет за собой в трясину целый квартал!
— Отлично, господин Слёйс будет сговорчив, — сказал Гомер Болструд. — Благодарение Богу. Клиент обрадуется. Скупал ли тот же предатель порох? Запалы?
— Всё испорчено сыростью. Впрочем, к Текселу должна вот-вот подойти Ост-Индская эскадра. Ожидается, что она доставит селитру — цены на порох уже пошли вниз.
— Вряд ли они опустятся до приемлемого уровня, — пробормотал Болструд. — Можем ли мы купить селитру и сами его изготовить?
— Стоимость серы упала из-за вулканических извержений на Яве, — сказала Элиза, — но качественный уголь очень дорог. Герцог Брауншвейг-Люнебургский трясётся над своей ольхой, как скряга над сундуком с монетами.
— Бог даст, мы захватим арсенал в самом начале кампании, — проговорил Болструд.
От слов «кампания» и «захватим арсенал» Элизе стало не по себе. Она попыталась сменить тему.
— Когда я буду иметь удовольствие видеть клиента?
— Как только мы сможем застать его одетым и трезвым, — тут же отвечал Болструд.
— Для гавкера это должно быть несложно.
— Клиент совершенно не таков! — фыркнул Гомер.
— Странно.
— Что тут странного?
— Как можно быть противником рабства, если не по религиозным соображениям?
— Вы противница рабства, хоть и не кальвинистка.
— У меня есть личные причины. Однако я полагала, что клиент — ваш единоверец. Он ведь и впрямь против рабства?
— Давайте оставим в стороне домыслы и будем держаться фактов.
— Не могу не заметить, сэр, что мой вопрос по-прежнему без ответа.
— Вы появились на пороге нашей амстердамской церкви — некоторым показалось, как ангельское видение, — сделали более чем щедрое пожертвование и предложили любым способом содействовать нашей борьбе против рабства. Этим вы сейчас и занимаетесь.
— Однако если клиент — не противник рабства, как я содействую этой борьбе, покупая ему пули и порох?
— Вы, очевидно, не знаете, что мой отец, упокой, Господи, его душу, был государственным секретарём при покойном короле, пока английские паписты, действуя по указке Франции, не загнали его в ссылку, а там и в гроб. Он пошёл на это, зная, что ради высшего блага иногда приходится иметь дело с такими, как Карл II. Вот и мы, противники рабства, государственной церкви и в особенности — гнусностей римской веры, должны поддержать человека, который помешает Джеймсу, герцогу Йоркскому, долго оставаться на троне.
— Джеймс — законный наследник, не так ли?
— Как доказали дипломаты в споре о старшинстве королей, — произнес Болструд, — нет такого вопроса, который нельзя было бы затемнить, и в особенности — пороховым дымом. Людовик ставит на всех своих пушках слова: «Ultima Ratio Regum».
— Последний довод королей.
— Вы и латынь знаете?
— Я получила классическое образование.
— На Йглме?!
— В Константинополе.
* * *
Граф д'Аво двигался по гаагским каналам походкой человека, ступающего по раскалённым углям, однако некий внутренний стержень неизменно удерживал его от падения.
— Не хотите ли вернуться домой, мсье?
— Отнюдь, мадемуазель, мне нравится, — отвечал он, выкусывая по слогу за раз, словно крокодил, захватывающий пастью весло.
— Сегодня вы одеты теплее. Это русский соболь?
— Да, хотя плохонький. Вас ждёт гораздо лучше — если доставите меня домой живым.
— Это совершенно лишнее, мсье.
— Подарки и должны быть излишеством. — Д'Аво вытащил из кармана и протянул Элизе квадратик чёрного бархата. — Вуаля!
— Что это? — Она, забирая вещицу, воспользовалась случаем поддержать спутника под локоть.
— Так, безделица. Я бы хотел, чтобы вы её надели.
Безделица оказалась длинной и широкой, с Элизину ладонь, лентой, скреплённой на концах золотой брошью в виде бабочки. Элиза, догадавшись, что её носят через плечо, продела внутрь руку и голову.
— Ну как?
Д'Аво вопреки обыкновению не нашёлся с комплиментом. Он только пожал плечами, словно говоря: «Не важно как». Это укрепило Элизино подозрение, что чёрная бархатная лента поверх наряда для катания на коньках выглядит довольно нелепо.
— Как вы вчера выпутались из своего затруднения?
— Попросил штатгальтера отозвать английского посла назад в Бинненхоф. Тому пришлось совершить поворот кругом — манёвр, к которому дипломатам коварного Альбиона не привыкать. Мы двинулись за ними и свернули на первом же перекрёстке. А вы из своего?
