Ледяная могила(Роман приключений) - Жиффар Пьер

На другой день с утра все, кроме Гардинера, Квоньяма и юнги, оставленного сторожить судно, отправились к ледяной могиле. Приступили к проламыванию большого лаза в передней стене. Макдуф просил действовать как можно осторожнее, чтобы глыбы льда не упали на трупы, не повредили их.

Скоро под ударами ломов лед поддался, и в передней стене ледяной полости образовалось отверстие, куда мог протиснуться человек. Макдуф первым кинулся внутрь и принял в объятия тело своего сына. Труп пошатнулся, и эта тяжелая глыба льда повалила бы старого ученого, если бы на помощь ему не подоспели другие.

Трупы бережно, один за другим, вынесли и положили в сани.

^{Трупы бережно, один за другим, вынесли и положили на сани.}

Макдуф не отходил от своего сына. Он тихонько говорил ему нежные, ласковые слова, как больному ребенку. Он все повторял: «Твоя бедная мать, твоя жена, твой мальчик!»

В полдень замороженные трупы уже покоились в бараке. Затопили печку и поддерживали в бараке температуру, рассчитанную так, что полное оттаивание трупов должно было завершиться не ранее, чем через сутки.

Доктор Макдуф решил, что проведет в бараке всю ночь; с ним должен был посменно оставаться человек из экипажа, для присмотра за печкой. Мендез Лоа потребовал было, чтобы около каждого покойника, в изголовье, была поставлена восковая церковная свеча. Но их не оказалось в запасе, да притом, ввиду большой важности точной регулировки температуры, было гораздо удобнее освещать барак одной керосиновой лампой. Узнав, что около покойников свечей не будет, Мендез, добрый католик, наотрез отказался дежурить в бараке. Макдуф добродушно разрешил ему это.

— Делайте, как знаете, — сказал он. — Да и в самом деле, вам, пожалуй, лучше будет оставаться всю ночь около вашего друга Квоньяма. Идите, развлеките его, усладите его последние часы.

— Как последние?.. — воскликнул Мендез. — Разве молодой человек так опасно болен?..

— Не знаю, но все может случиться, — уклончиво ответил Макдуф.

— Но отчего ему умирать, от какой болезни, Боже ты мой милостивый?..

— Ну, это не так легко вам объяснить. Могу вам только сказать, что он злоупотребляет морфием; пожалуй, никакой другой болезни у него и нет, но и этого одного за глаза хватит, чтобы отправиться на тот свет.

Весь этот разговор происходил по-английски; аргентинец, за истекшие два месяца, успел кое-как научиться этому языку и мог поддержать недлинную и несложную беседу. Он понял доктора.

— Зачем же вы даете ему морфий? — спросил он.

— Ему дается не морфий, а вода.

— Ничего не понимаю! — проговорил аргентинец, полагая, что он просто не уловил смысл слов доктора, потому что плохо понимал язык, на котором тот говорит.

— А вот вы последите-ка за ним, подстерегите его, и увидите сами, что у него где-нибудь в потайном местечке припрятана скляночка с настоящим морфием. Ею он и пользуется по секрету, она же и сведет его в могилу.

Эти слова, казалось, мало убедили охотника. Но он не сказал больше ни слова и вышел.

Как уже упоминалось, Квоньям, единственный человек из всей экспедиции, говоривший по-испански, сделался закадычным другом Мендеза. Состояние здоровья ботаника глубоко заботило и печалило аргентинца, особенно в связи с его суеверными мыслями насчет «желтоглазого» вождя экспедиции.

Макдуф, судя по его поведению и словам, тоже был до крайности озабочен состоянием Квоньяма. Он ежедневно навещал молодого атлета и беседовал с ним наедине целыми часами. О чем они беседовали? Квоньям никому не говорил, кроме своего закадычного друга-аргентинца, да и с ним был откровенен лишь по причине его немоты: Мендез, не владея английским, не имел возможности проболтаться.

Всем бросалось в глаза, что после каждого посещения Макдуфа Квоньям на некоторое время становился особенно весел, оживлен и возбужден; а через несколько часов после того — лежал пластом на своей койке, обессиленный, слабый, весь в поту, с пеной на губах. Тогда он брал шприц (доктор в этом не ошибался), доставал из-под подушки пузырек с раствором морфия и делал себе привычной рукой уколы в разные места тела. Об этом знали, и от этого не ожидали ничего доброго. И, тем не менее, всех определенно поразила та значительная и явная перемена к худшему, что произошла с ботаником в последние дни.

Мендез Лоа из барака пошел прямо в каюту своего друга. Тот спал тяжелым сном. Вдруг он встрепенулся, его лицо исказилось ужасом, и он начал громко бредить. Вскоре он пришел в чувство, знаком подозвал к себе аргентинца и начал что-то быстро шептать ему на ухо. Мендез слушал с жестами явного ужаса, изредка цедя сквозь стиснутые зубы энергичнейшие проклятия, которыми так богат испанский язык.

Между тем, приближалось время ежедневного визита доктора Макдуфа. Он не замедлил явиться, и аргентинец вышел.

Квоньям стал расспрашивать доктора о ходе дел с замерзшими трупами. Макдуф сказал ему, что тела уже лежат в бараках и что одежда скоро оттает. Тогда ее снимут с трупов, тщательно осмотрят все карманы, перепишут все найденные вещи, чтобы потом, на родине, погибших могли опознать по ним родственники, так как в настоящее время известны имена только двоих — Джорджа Макдуфа и Черча, опознанного братом.

— Итак, — заключил Макдуф, — скоро все наши дела тут будут закончены, и мы двинемся в обратный путь. Вам хочется домой, Квоньям?

— Да! — ответил больной, и его глаза загорелись самым радостным чувством. — Знаете, доктор, говорят, что любовь можно забыть, что расстояние и время способны потушить ее. Все это одни разговоры! Вздор! Никакие препятствия и никакие полюса, ни южный, ни северный, здесь не помогут. Коли любишь, надо оставаться в той же обстановке, в которой пребывает тот, кого любишь. Чем дальше уедешь, тем только больше измучишься. Поверьте мне, я это испытал на себе. Но ведь я не умру, вы не дадите мне умереть?.. Я успею вернуться домой?.. Знаете, это известие о скором возвращении на меня подействовало лучше, чем уколы… и мои… и ваши.

Он протянул профессору руку. Тот заметил, что она очень горяча, и сразу стал определять температуру больного обычным путем, поставив термометр под мышку. Показания термометра раздосадовали профессора.

— Температура ваша мне не нравится, друг мой, — сказал он. — Надо ее понизить. Я вам сделаю впрыскивание, которое приведет вас в порядок.

— Доктор, я не хочу упрекать вас, но ведь вы повторяете это каждый день. Вы делаете впрыскивание, и мне после него становится хорошо на несколько часов, а потом… Если бы вы видели, как я ворочаюсь без сна на постели!..

— Успокойтесь, успокойтесь!.. Вы не будете больше ворочаться. Скоро все это кончится…

На больного эти слова произвели какое-то странное действие. Он встревожился. Он даже попытался отдернуть руку, которую держал Макдуф, готовясь сделать впрыскивание. Его словно пугала какая-то новая, неведомая опасность. Но он ослабел и покорился пронзительному взгляду хищных желтых глаз старого ученого.

— Благодарю вас, — проговорил он слабым голосом, когда маленькая операция завершилась. Он машинально наблюдал, как Макдуф укладывал свой градусник и шприц в футляры, как клал футляры в карманы. Ему бросилось в глаза, что на этот раз Макдуф набрал жидкость в шприц из какой-то синей скляночки, которую он раньше у него не видал.

— Ну, до свидания, до завтра, друг мой! — сказал на прощание доктор. — Завтра вам будет гораздо лучше.

Завтракали всей компанией в салоне капитана судна. За столом недоставало только зоолога и ботаника экспедиции. За первого Манфред Свифт ручался: ему лучше, он в скором времени поправится. О втором доктор Макдуф выразился очень глухо. Он попросил распорядиться, чтобы больному дали покой и чтобы в каюту к нему никого не впускали. По его отрывистым словам все заключили, что часы бедного Квоньяма были сочтены…