Каин еще не родился - Чадович Николай Трофимович

Я напился из реки, кое-как вымыл лицо и остался сидеть на берегу, тупо глядя на рыб, которые, копнув носом ил, ловили что-то в быстро исчезающих облачках мути.

Расслабляющая, дремотная апатия овладела мной. Не хотелось ни шевелиться, ни дышать, ни думать. Как прекрасно было бы вечно сидеть вот так, без забот и желаний, грезить наяву, отрешенно созерцать ленивое движение рыб, мерное покачивание камыша, тени облаков на воде. Только бы забыться, только бы не вспоминать ни о чем: ни о приближающемся пожаре, ни о холмике сырой земли возле разрушенного шалаша, ни о коротком, захлебывающемся вскрике Авеля, ни о жутких ухмылках подземников.

Я понимал, что потерпел поражение, и сейчас у меня не было ни сил, ни желания продолжать борьбу. Кто я теперь? Полководец без армии? Король без подданных? Пророк без учеников? Голый, безоружный, слабосильный человечишко, со всех сторон окруженный врагами. Интересно, кто первый доберется до меня – огонь, волки или подземники?

Внезапно колеблющееся отражение милого измученного лица легло на поверхность реки рядом с плоским закопченным блином моей физиономии. Длинные пряди светлых волос коснулись воды. Несколько долгих минут длилось молчание, потом я забормотал что-то о нелепой случайности, о своих добрых намерениях, о непредвиденном стечении обстоятельств. Я просил прощения и тут же принимался доказывать, что прощать меня нельзя.

– Не надо, – сказала Ева. – Лучше молчи. Я уже все знаю.

– А-а-а, – глупо протянул я и потом добавил. – Наверное, ты хочешь меня убить?

– Нет. Разве этого можно хотеть?

– Уж лучше ты, чем кто-то другой.

– Как бы я не хотела стать птицей, я все равно никогда не смогу летать. И убить тебя я тоже не могу. Даже если бы и хотела. Ведь я человек.

– Человек – не человек… Какая разница? Подземники ведь тоже люди.

– Нет, они не люди. Для того, чтобы стать человеком, мало иметь две руки и две ноги. Нужно еще жить по-человечески. Без убийств. Без зависти, злобы, недоверия.

– Вот и объясните это подземникам. Договоритесь как-нибудь.

– Нельзя. Человеком можно стать только по своей собственной воле. Каждый подземник знает, что можно прийти к Дубу и начать новую жизнь. Но не все хотят этого… Моя прабабушка и отец мужа тоже когда-то были подземниками. Раньше я думала, что и ты подземник…

– Нет. Я здесь совсем-совсем чужой.

– Я поняла это. Ты не похож ни на кого из тех, кого я знаю. Подземники творят только зло. Мы же стараемся избегать всякого зла. А в тебе все перемешано – и добро, и зло. Может быть, поэтому и Дуб не смог помочь тебе.

– Я не совсем такой, как вы… Но об этом долго рассказывать.

– Не надо рассказывать. Все и так понятно. Ты любишь только самого себя. Считаешь, что все зависит от собственной воли. Не только другие люди, звери и растения, но и вся природа. Но ведь природа совершенно безразлична к тебе. Она глуха и слепа ко всем твоим замыслам. Попытки изменить ее бесполезны. Куда проще изменить себя самого.

– И, тем не менее, в мире есть такие места, где люди изменяют природу. И довольно успешно.

– Это вам только кажется. Борьба с природой бессмысленна. Вы ничего не приобретете от этого. Зато многое потеряете. Душевное равновесие. Дух терпимости и согласия… Ведь нам дан разум. А как ты его используешь? Для познания самого себя? Для совершенствования души? Ответь…

– Не будем говорить об этом сейчас. Я виноват перед тобой… и перед всеми. Если тебе нужна помощь, скажи. Я постараюсь сделать все, что в моих силах.

– Мне помощь не нужна. И мужу ты уже ничем не поможешь. Надо спасать лес, зверей. Надо искать сына.

– Тогда пойдем.

– Сначала спросим совет у Дуба.

Всю дорогу до поляны, окружавшей дуб, я ощущал себя нашкодившим школьником, которого за ухо ведут на место преступления. Следы моей деятельности были заметны уже издали: кучи гниющих ананасов, засохшие ветки, глубокие царапины на коре дерева.

Ева села на землю, боком к дубу, и замерла, прикрыв глаза. Каждая черточка ее лица, взятая отдельно, была безупречна: и бледная бархатистая кожа, и немного курносый, с удивительным вырезом ноздрей нос, и припухлые, всегда чуть-чуть приоткрытые губы. Но красота эта была трагична. Тень горькой и злой судьбы лежала на ней. Печать вечного неискупленного наказания за грехи давным-давно исчезнувших поколений.

Она стремилась жить в согласии не только с самою собой и своими собственными принципами, но и со всем тем, что окружало ее. Вряд ли эта жизнь была так уж легка и безоблачна, как казалось мне со стороны. Я не знаю цену, которую она заплатила за благополучие, царившее в ее маленьком мирке, но думаю, в любом случае, цена эта была немалой. Недаром в глубине ее прекрасных глаз всегда таилась печаль и предчувствие беды. И вот, когда самое тяжелое, казалось, уже было позади, выяснилось вдруг, что милый ее сердцу мир слишком уязвим и хрупок. Он рухнул всего за одну ночь, и вместе с ним рухнуло и ее счастье. Сейчас, возможно, она находилась еще в худшем положении, чем я.

Что мог сказать ей дуб – пусть даже и разумный? Знает ли он что-нибудь о любви, печали, одиночестве, смерти? Способен ли понять материнское горе? Слишком долго стоял он на этом месте, слишком много видел на своем веку, слишком привычен был ко всяким проявлениям добра и зла, чтобы понять страдания хрупкой человеческой души.

В чем же тогда предназначение этого загадочного дерева? В чем его власть над людьми? Почему дети и внуки убийц, выросшие в темных пещерах среди зла и насилия, с молоком матери впитавшие пренебрежение к чужой жизни, стали потом людьми? Что сделал с ними дуб? Вылечил, загипнотизировал, уговорил? Почему же тогда он не разговаривает со мной? Только потому, что я родился на другой планете, в другом измерении?

Много раз я приходил к дубу и никогда еще в моих мыслях не появлялось ничего такого, о чем я мог бы сказать – да, это не мое, такое могло прийти на ум только сверхмудрому и сверхсовершенному существу. Ведь все, что я передумал, стоя или сидя под дубом, давно таилось во мне самом. Просто раньше я гнал это от себя, считал малодушием, слюнтяйством. Давным-давно прошли детские годы, когда я плакал ночами, пораженный человеческой жестокостью, ложью, бездушием. Очень скоро я понял, что подлым и злым живется на свете куда как легче. Нельзя сказать, что я силой гнал от себя все доброе. Нет, оно вытекало само, понемногу, по капельке. А если что-то и осталось, то на самом донышке. Окончательной сволочью я не стал, но и сволочей особо не осуждал. Считал нахальство и хитрость такими же счастливыми качествами, как здоровье. Ну разве виноват человек, что он таким уродился?

Но вот что странно! Пожалел бы я, спрашивается, Еву, окажись мы в такой ситуации раньше? Если только для виду. Или с подленькой мыслишкой – я пожалел тебя, ты пожалей меня… А вот теперь, прикажи она мне утопиться – пойду и утоплюсь. Даже слова не скажу. Значит, все же влияет на меня дуб? А может быть, это я стал другим?

И тут меня вдруг осенило. Конечно же, дуб и не станет разговаривать со мной. Я просто не могу его понять. Слишком груба и глуха еще моя душа. Чтобы понимать дуб, нужно, наверное, прожить рядом с ним всю жизнь. Как Адам, как Ева. Дуб не умеет разговаривать с чужаками. Зато он умеет другое – пробуждать в них совесть. А если и не совесть, то хотя бы стыд человеческий. У кого, конечно, его хоть немного осталось. Вот, оказывается, чем он берет подземников. Вот почему они потом остаются жить возле него, постепенно превращаясь из зверя в человека.

Лишь самые подлые, самые жестокие, самые закореневшие в зле не захотели покинуть свои норы. Вот уж кто, наверное, никогда не слыхал о жалости, добре и сострадании! Но и они боятся дуба. Недаром, едва поднявшись на поверхность, начинают обжираться «пьяными» ягодами. Нет лучшего средства от упреков совести, чем всякий дурман, будь то водка, наркотики или что-нибудь еще. Это я по себе знаю… С этими-то маньяками и обязаны были сражаться волки. Вряд ли к этому их понуждал только скудный рыбный паек. Может, и здесь не обошлось без влияния дуба? Или даже звери могут отличать людей совести от двуногих хищников?