– Твой отец…
– Что случилось?
– Мы не знаем.
Видно, признание нелегко далось Яну. Борис ждал, молчание заполняло диапазон рабочих частот, молчание на линии Земля – Луна.
– Вы показывали его врачам?
– Ты же знаешь, что да.
– И?
– И они не знают.
Молчание висело меж ними, молчание со скоростью света летело сквозь пространство.
– Возвращайся домой, Борис, – сказал Ян, и Борис поразился, как вырос этот мальчик: он стал мужчиной, чужаком, которого он не знал, но чью жизнь так отчетливо помнил.
Возвращайся домой.
В тот же день он собрал свои скудные пожитки, рассчитался со всеми и шаттлом отправился на лунную орбиту, оттуда – на корабле к Вратам, а потом – вниз, вниз, на Центральную Станцию.
* * *
Память – как растущая раковая опухоль. Борис был врачом, он сам видел Мост Вэйвэя. Странный полуорганический нарост, он вплелся в кору и серое вещество мозга Вэйвэев, взаимодействуя с их узлами, набухал, множил тонкие спирали чуждой материи – продукт запрещенной эволюционной технологии Иных. Он перерос разум отца, каким-то образом вышел из-под контроля, расползся, как рак, и Влад утратил способность перемещаться в воспоминаниях.
Борис догадывался, не зная точно, так же как не знал, чем расплатился Вэйвэй за этот дар. какую ужасную цену востребовали с него – память об этом, и только об этом, оказалась стерта начисто. Вот Иной произносит: «И да будет так», – а в следующий миг Вэйвэй уже стоит на пороге, дверь за его спиной закрыта, а он щурится, разглядывая старые каменные стены и размышляя, добился ли он своего.
* * *
Когда-то апельсиновые рощи были здесь повсюду… Он вспомнил, что уже думал об этом, и вышел из дверей Центральной Станции, вновь ступил на Землю с ее сбивающей с толку, неуютной гравитацией и горячим влажным воздухом. Остановившись под козырьком, он глубоко вдохнул, не обращая внимания на пригибающую к земле силу тяжести. Воздух пах точь-в-точь как помнилось, и апельсины, исчезли они или нет, все еще были здесь, знаменитые яффские апельсины, росшие тут, когда ни Тель-Авива, ни Центральной Станции еще и в помине не было, а были лишь апельсиновые рощи, и песок, и море…
Он перешел дорогу, ноги сами вели его, у них была собственная память – через дорогу от главного входа Центральной Станции к пешеходной улице Неве-Шаанан, сердцу старого района, который оказался куда меньше, чем помнилось: для ребенка это был целый мир, а теперь он съежился…
Толпы людей, машины на солнечных батареях с жужжанием бегут по дорогам, таращатся туристы, мозг и память проверяют всё, что видится, и чувствуется, и обоняется, и всё это транслируется по сети, и всё, на что падает взгляд Бориса, всё, что пленяет его, отправляется миллионам безучастных зрителей по всей Солнечной системе…
Карманники, скучающий охранник, роботник-попрошайка без глаза и с ржавой заплатой на груди, потеющие на жаре мормоны в черном, протягивающие прохожим листовки, и адепты темных сил из ордена Ситов на другой стороне улицы, делающие то же самое…
Моросит мелкий дождик.
С ближайшего рынка доносятся крики продавцов, обещающие наисвежайшие гранаты, дыни, виноград, бананы; в кафе впереди старики играют в трик-трак, попивая горький черный кофе из крохотных китайских чашечек, покуривая наргиле [97]; брат Р. Латка медленно бродит среди хаоса – оазис механического спокойствия в шумной, потеющей людской массе…
Он смотрел, слушал, вдыхал, вспоминал так напряженно, что сперва даже не заметил их – женщину и ребенка на той стороне улицы, не увидел, пока чуть не налетел на них…
Или они на него. Мальчик, темнокожий, с необычайно голубыми глазами, и женщина, смутно знакомая, – и это ощущение знакомости вдруг обернулось тревогой, а мальчик спросил с надеждой в голосе:
– Ты мой папа?
Борис Чжун подавился воздухом.
– Кранки! – сердито, озабоченно воскликнула женщина.
Борис решил, что это имя мальчика. Или его прозвище – «кранки» на звездном пиджине означало «грубый», или «сумасшедший», или «странный»…
Борис опустился возле мальчика на колени, забыв о беспрестанной сутолоке вокруг. И заглянул в эти немыслимые глаза.
– Возможно, – сказал он. – Узнаю эту синеву. Тридцать лет назад она была популярна. Мы взломали выложенный в открытый доступ код Армани…
«Я болтаю вздор», – подумал Борис. Зачем? Ощущение знакомства с этой женщиной смущало его. Зазвенели в голове невидимые комары, зрительное восприятие изменилось, новое изображение затопило сознание, мальчик застыл рядом, улыбаясь широкой, ошеломленной и знающей улыбкой…
Женщина закричала, голос ее звучал как будто издалека:
– Прекрати! Что ты с ним делаешь?
«Мальчик связался с моим широм», – понял Борис. А торопливые слова меж тем сами срывались с его губ:
– У тебя нет родителей, – говорил он мальчику, мешая стыд с отстраненностью. – Ты появился здесь, в лаборатории, тебя собрали из геномов общего пользования и деталей узлов с черного рынка.
Хватка мальчишки ослабла, разум Бориса освободился, и он, распрямившись, выдохнул:
– Нака-има, – и отступил, внезапно ужаснувшись.
Женщина была смертельно напугана – и ужасно зла.
– Прекрати, – крикнула она снова. – Он не…
Бориса грызла совесть.
– Знаю, – сказал он сконфуженно. – Извини.
Этот коктейль эмоций, смешанный столь стремительно, не был естественным. Мальчик каким-то образом подключился к ширу и впитал сознание Бориса. Он попытался сосредоточиться. Посмотрел на женщину. Ему отчего-то казалось важным, чтобы она поняла. Он говорит с моим широм. Без согласующих устройств. Он вспомнил клинику, вспомнил собственную работу – ту, что выполнял перед тем, как бежал в космос, и тихо добавил:
– Похоже, тогда, давно, я получил больше, чем думал.
Мальчишка смотрел на него простодушными пронзительно-голубыми глазами. Борис помнил таких детей, он дал начало многим, очень многим… Говорили, что клиника Центральной Станции превосходила даже госпитали Юна. Но он не ожидал подобного, такого вмешательства, хотя и слышал истории – на астероидах и в Тонг-Юне – и произносимое шепотом слово, подразумевавшее вмешательство черной магии: «нака-има» [98].
Женщина смотрела на него, и ее глаза… он знал эти глаза…
Что-то вспыхнуло меж ними, что-то, чему не нужно ни узлов, ни цифрового кодирования, что-то проще, человечнее, примитивнее – искра? шок? – и женщина выдохнула:
– Борис? Борис Чжун?
Он узнал ее в тот же миг, что и она – его, и удивление сменило тревогу, удивление от того, как он мог не узнать ее, и женщина неопределенного возраста – словно два тела занимали одно и то же пространство – вдруг обернулась девушкой, которую он любил, когда мир был еще молод.
– Мириам?
– Да, это я.
– Но ты…
– Я никуда не исчезала, – сказала она, – Исчез ты.
* * *
Ему хотелось пойти сейчас к ней. Мир пробудился, а Борис стоял один на крыше старого дома, да, он был одинок и свободен – за исключением воспоминаний. Он не знал, что делать с отцом. Он помнил, как когда-то, совсем маленьким, держался за его руку, и Влад казался таким большим, таким надежным, уверенным и полным жизни. В тот день они ходили на пляж, в тот летний день в Менашии перемешались все: евреи, арабы, филиппинцы, женщины-мусульманки в длинных черных одеждах и верещащие голопузые детишки, тель-авивские красотки в узеньких бикини, безмятежно принимающие солнечные ванны; кто-то потягивал косячок, и его резкий запах мешался с морским воздухом; спасатель на вышке покрикивал на трех языках: «Не заплывать за буйки! Кто потерял ребенка? Немедленно подойдите к спасателям! Ты, на лодке, греби-ка быстренько к тель-авивской гавани, здесь люди купаются!» – и слова терялись в пляжном многоголосье; кто-то припарковал рядом машину и подпевал ревущему стерео, беженцы-сомалийцы жарили шашлыки на газоне, белый парень, весь в дредах, наяривал на гитаре, а Влад, сильный, смелый, надежный, держал Бориса за руку, и они вошли в воду, и Борис знал, что с ними никогда ничего не случится, что отец всегда будет рядом и всегда защитит его, что бы ни творилось вокруг.
